Алексей Першин - Не измени себе

— Теперь покупайте «Победу», — пошутила заведующая сберегательной кассой. — У меня легкая рука. Вам скоро дадут.

И опять Зыкову повезло. Через месяц после вселения в новую двухкомнатную квартиру на его имя пришла открытка.

Машину он поспешил получить, во избежание каких-либо случайностей или недоразумений. Поставил ее у Федора Николаевича, освободив от разного хлама большой сарай. Дяде же Павел строго-настрого наказал, чтобы никому ни слова не говорил о покупке, а уж если случайно кто-либо обнаружит «Победу», надо говорить, что это он, Федор Николаевич, купил.

Федор Николаевич внимательно оглядел племянника, как бы взвешивая и оценивая стоявшего перед ним человека.

— Заматерел, заматерел, племянничек. Тебе бы пора и вожжи в руки.

— Ты о чем это, Федор Николаевич?

— В руководящие надо пробиваться. В самую пору.

Павел усмехнулся:

— В руководящих, дорогой дядюшка, мне делать нечего. Разве там бы я огребал такую деньгу. Окладик тютелька в тютельку, да с него же партийные и профсоюзные. А у меня деньги верные. Дело высоту набирает, значит, и карман не будет пуст. Да и ты без меня не обойдешься. Потому и дальше будем с кабанчиками, с курами-утками. И законно все, и шито-крыто. Так-то вот!

— Н-да, заматерел. Голой рукой не берись.

— Это уж точно. И не пытайся. Полруки оттяпаю запросто.

Федор Николаевич оживился. Они стояли во дворе их дачного хозяйства, окрепшего, разросшегося. Только-только начался март пятьдесят третьего, памятный этот месяц удивлял всех своими неожиданными морозами. Термометр показывал минус тридцать градусов, что редко случалось в это время в Москве.

— Я все попытать тебя хочу, Павлуша. Как твой дружок, с которым вы вместе в столицу заявились?

— О Дроздове, что ли? — глаза Зыкова тяжело, мрачно сверкнули.

— Да-да, о нем речь. Зубастый был парнишка. Батьку его знавал. Бедовый, решительный мужичище — одним словом, воин.

— Был да сплыл. Умер его батя еще до нашего отъезда в Москву, а мать и до сих пор жива, на Каме она, у сестры.

— А сам-то, сам где и что? Я о сыне.

— Вот он, как раз по твоей подсказке, в руководящие натрапился. В ученые, дуралей, подался. Ну, да вверху, на высоте-то, быстрее рассмотрят, что он за птица.

Откровенная злоба в словах Павла удивила даже Федора Николаевича, привыкшего ничему не удивляться в его деятельном, энергичном и бронебойно-пробивном племяннике.

— Чего злобишься-то? И черт с ним. По мне, хоть в министры пусть подается, лишь бы нам жить давал.

— Это по тебе, а я не таков. Не люблю я, когда люди выше головы прыгают. Ты свое, законное бери, а что чужое, то чужое.

У дяди насмешливо сузились глазки.

— Право слово, святой! А что ж ты за чужой счет денежки огребаешь?

Павел, как ошпаренный, отшатнулся от Федора Николаевича.

— Я? Чужие денежки?!

— Не все, конечно. А те, что за книжки платят. Другие их пишут, потеют, а ты лишь имя свое подмахиваешь да еще названиваешь по телефончику, почему, мол, все меньше и меньше платят. Али вру?

— Врешь, конечно. Я свое имя даю, а оно недешево стоит, имя-то.

— Мудришь, Павлуша. Я понимаю так, если я работаю, значит, сделал то-то и то-то. За это сделанное — извольте деньгу на бочку. Так иль не так?

От злости у Павла перекосило лицо.

— Нет, не так, старый. Покумекай головой своей. Я стал фигурой в своем деле, крупным авторитетом. Мне много дано, с меня много и спрашивают. Конечно, пишут за меня. Ну и пусть пишут, они идею мою знают и как я работаю, тоже знают. Писатели на то и нужны, чтобы писать.

— Не пойму я только, Павлуша. Писатели пишут, а деньги-то ты получаешь.

— Не все, как ты думаешь. Я получаю-то пятьдесят процентов только. Да вкалываю в поте лица за станком, чтобы свое имя утвердить.

— А те, что пишут, за тебя разве не вкалывают?

— Да какое мне до них дело?! Вот еще! Буду я за каких-то бумагомарак беспокоиться…

— Нехорошо это, Павлуша. Ох, нехорошо! Чует мое сердце, не кончится добром это. Вон у тебя какие деньжищи!..

— Я их не украл. Горбом, умом заработал.

Федор Николаевич обозлился:

— А писатели задницей, что ли? Что ты мне голову морочишь?

— Они тоже свой процент получают.

— Э-э, брось мне голову морочить. Гроши получают, мозги свои продают, чтобы в большую жизнь войти. Ты и такие, как ты, бедой их пользуетесь.

— У нас что? Партийное собрание в масштабе квартиры?

— Если хочешь, партийное. Я постарше тебя годами и опытом. Даванут за делишки твои фельетончик в партийной газете, и мокрое место от тебя останется. Да и меня заденут…

— За себя дрожишь?

— А как же? С трудом мне все досталось. Ох, как трудно пришлось. Поневоле дрожишь.

— Я не так прост, дорогой дядюшка. Кто меня посмеет укусить? Я депутат районного Совета — это тебе не фунт изюма. Я для всякой шушеры теперь человек почти неприкасаемый. Главное, барьер определенный перепрыгнуть, Так-то!

Федор Николаевич долго смотрел на племянника, и где-то в глубине его души зарождалось сомнение: и в самом деле, не подведет ли его под монастырь племянничек, уж очень ненасытным он оказался. А ведь жадность не одного, даже более изворотливого человека к черте подводила. Слава богу, не видит Пашку покойная Анна Силантьевна. Уж она бы его давно догола раздела…

Всю свою жизнь в Москве, хотел того или не хотел, Павел пристальным, ревнивым и завистливым оком следил за бывшим своим однокашником Борькой Дроздовым. Так уж повелось с самого детства, что он, Пашка, постоянно подчинялся какой-то непонятной силе, что исходила от Бориса.

Казалось бы, сколько всего прошло с того дня, когда ловили они рыбу, поймали осетра и не по своей вине разбили «каравеллу» Дроздовых. Сколько прошло с той поры лет и зим, а забыть этой проклятой рыбины Павел не мог. Хотел, пытался вычеркнуть из памяти, но был не в силах; он все помнил. Не мог Павел простить себе, что отпустил Дроздова одного, еще больного, полуглухого и приехавшего-то полечиться, когда дядя попросил его товарища из дому на второй день их приезда в Москву. Ведь знал, что пожалуйся или даже намекни он тетке Анне, что Борису негде преклонить головы, да она бы и на Федора своего не посмотрела, а приютила парня в доме до той поры, пока он не нашел бы себе пристанища.

Так нет же. Павла будто черт подбивал: пусть убирается, нечего ему делать в Москве! Чего греха таить, в глубине души не хотел он, чтобы Дрозд закрепился в Москве. Вот бы покуражился Павел над неудачником Дроздовым, с юности своей, по определению Павла, метившего в гении и возвратившимся домой ни с чем. Но Борис все-таки удержался в столице и помешал его тайному торжеству.

А было время, когда он, Зыков, мог покуражиться над Борькой. Затеял Дрозд в школе читать Маркса. А того рассудить не мог, что они и по программе-то не проходили и проходить не могли. И сорвалось у Бориса, не уразумел. Честно признался. От смеха тогда Зыков едва живот не надорвал. Ну, стоит ли из-за этого так переживать?!