Алексей Першин - Не измени себе

— Товарищи! Мне сейчас мучительно трудно говорить… Да, Зыков — мой земляк. Больше того, мы вместе росли, вместе учились, работали на Урале… Пуд соли, может, и не съели, а полпуда уж точно. О том, что Павел завистлив и может продать, я знал с детства. Может быть, и сам я повинен в том, что черты эти стали свойством его характера. Слишком многое я прощал земляку. Только теперь понимаю, что не имел права прощать. Впрочем, это относится не только к одному мне. Довольно часто мы терпимо относимся к проступкам людей, которые ради них же самих прощать нельзя, потому что безнаказанность, как правило, человека, некритичного к себе, развращает. Зыков всегда греб под себя, старался урвать. Что ж, таков характер, думал я. Но дело тут более топкое. Дело — в психологии. Собственничество — самая опасная отрыжка кулачества. Она владела и моим другом с юных лет. А с годами это все в нем затвердело, заматерело. Но попробуй заметь, раскуси. Внешне все благополучно, пристойно. Ни сучка ни задоринки.

Последняя фраза вызвала оживление в зале, кто-то засмеялся. Но смех быстро угас — слишком серьезно было то, о чем говорил Дроздов.

— И в то же время Зыков — превосходный специалист. У него поистине золотые руки. Он достиг завидного совершенства в скоростном резании металла. О нем много писали, и писали заслуженно с точки зрения профессиональной. Словом, в труде Павел Порфирьевич Зыков настоящий ас. Вот и борются в этом человеке два начала. Собственничество, зависть, то есть все то, что можно отнести к понятию кулацкой психологии, в современном ее понимании, и умение работать, и работать хорошо. И все это уживается в одном человеке.

Борис Андреевич перевел дух. Потом оторвал руки от стола, выпрямился, расправил плечи.

— Я убежден, что Зыков ни разу в жизни не подвергался вот такой сокрушительной критике. И этот разговор запомнится ему на всю жизнь. А ведь Зыков не стар, ему столько же лет, сколько и мне. Он много еще может сделать полезного, важного, если, конечно, перетряхнет себя самым решительным образом. Я хочу верить, впрочем, даже верю, что случится второе. Было однажды, когда мы вместе поймали осетра, а он его захапал целиком. Но опомнился, устыдился и принес ровно половину. В нем победила совесть. Надеюсь, что и сейчас победит в нем человеческое.

Дроздов сел. Несколько секунд еще царила в зале тишина. И тишину вдруг — в который раз! — взорвали аплодисменты. Аплодировали энергично, дружно. А реакция Зыкова была для всех неожиданной. У него вдруг из глаз побежали слезы. Он их не стыдился, а может, не замечал.

Встал профессор Резников. Суровый, сдержанный, но жесткость, которая угадывалась на его лице совсем недавно, исчезла.

— Вот теперь, друзья мои, я уверенно говорю… Позвольте ваши аплодисменты считать за знак доброго согласия с призывом Бориса Андреевича Дроздова. Полагаю, мы его поняли и единогласно поддерживаем не в смысле христианского всепрощения, а из соображений социалистической гуманности. Мы верим, вернее, хотим верить, что все произойдет именно так, как надеется Борис Андреевич.

Грянул новый шквал аплодисментов.

Зыков, не вытирая слез, не поднимая головы, заторопился к выходу.

Если бы у Павла Зыкова спросили, что он видел и что чувствовал, когда покидал заводской клуб, где проходила защита диссертации Бориса Дроздова, он вряд ли сумел бы толково объяснить. Им овладел страх, почти ужас. Когда сопровождавшие его ученики, пораженные услышанным не менее, чем сам Зыков, начали пересказывать ему слова Дроздова и Резникова и намекнули, что он стоял на трибуне и плакал перед всем залом, он грубо оборвал их и еще грубее прогнал, о чем потом искренне пожалел. Надо было бы, конечно, сказать им, что Дроздова кто-то оклеветал, а он глупо попался на удочку подлым людям, начав подозревать в недостойных махинациях своего старого товарища.

Но раз случилось именно так, то надо как-то выходить из положения. На заводе ему, Зыкову, работать и работать. Своих учеников, которые вместо триумфа стали невольными свидетелями его позора, он на второй же день пригласил домой, крепко их угостил, а между рюмками спокойно, с выражением горького сожаления сказал все те слова, которые должен был сказать сразу же после ЧП в клубе. Ребята были добрыми, они вошли в положение своего наставника уже после второй рюмки.

— Вот как случается, когда проявляешь излишнюю доверчивость. — Павел Порфирьевич поджал губы, с недоумением развел руками. — Но, право же, не пойму никак: какой смысл выдумывать другую фамилию?

Тотчас вмешался самый молчаливый из его гостей пристально следивший за хозяином и ловивший каждое его слово.

— Седой профессор… Что председателем был… сказал, что из-за скромности Дроздов псевдоним придумал, чтобы не дразнили на заводе «философом».

Зыков спохватился:

— Да, да, припоминаю… И в самом деле похоже на правду. Дроздов с чудинкой человек. Не любит он плечом расталкивать, — и повернул разговор на другую тему.

Среди разговора он намекнул, что болтать о случившемся не следует, мало ли кто как поймет! Гости отнеслись к этой просьбе уважаемого на заводе человека с пониманием. И в самом деле, какой смысл раззванивать? Они никому ни слова и раньше не сказали об этом инциденте и сейчас не скажут.

Но себя самого Зыков поедом ел: так опростоволоситься! Позор! Какой конфуз произошел с этим проклятым псевдонимом.

— Осел! Какой осел! — ругал себя Павел Порфирьевич.

Всю ночь он не мог уснуть. Лишь только перед самым утром сон все-таки сморил его. Казалось, всего лишь на полчаса закрыл веки, как зазвонил будильник.

— A-а, чтоб тебя! — яростно ткнул Павел Порфирьевич кнопку. Жалобно звякнув, будильник упал набок и умолк.

Пришлось принимать холодный душ, чтобы хоть как-то прийти в себя. Сквозь дверь ванны слышал, как весело гремела посудой на кухне жена, мурлыча себе под нос что-то веселое.

«Тоже мне, весело ей», — раздраженно подумал Зыков, растираясь мохнатым полотенцем.

— Паша! Почитай пока свежие газеты. Я уже взяла из ящика. На столике лежат… А я с блинчиками повожусь.

Блинчики с мясом или с творогом Павел любил, и жена это знала.

Зыков улыбнулся.

— Ишь распелась, — уже добродушно пробормотал он, разворачивая газету. Сразу же бросились в глаза два портрета. Одни — Бориса Дроздова.

Обратил внимание на слова «Продолжение. См. 2-ю стр.». Посмотрел. Прочел.

«Указ Президиума Верховного Совета СССР. О присуждении звания Героя Социалистического Труда Василию Егоровичу Кулешову и Борису Андреевичу Дроздову».

Павла Порфирьевича даже качнуло. В связи со 100-летием завода «Красный маяк» получили Золотые Звезды Героев старейший рабочий завода Василий Егорович Кулешов и представитель более молодого поколения Борис Андреевич Дроздов.