Юрий Смолич - Избранное в 2 томах. Том 2. Театр неизвестного актера. Они не прошли

— Вот уж который день, — сказал Пахол, — я пробую считать трупы на улицах, когда вожу своего начальника. Но это напрасный труд, панна Ольга: позавчера я насчитал двести шестнадцать, вчера я хотел проверить себя и насчитал уже триста один, сегодня их четыреста двадцать. А сколько замело так, что их сразу и не увидишь?

— Зачем вы это делаете, Ян?

— С вашего позволения, панна Ольга, я должен это делать. А может, после войны устроят всемирный суд и меня вызовут в качестве свидетеля: Ян Пахол из Мукачева, шофер резервкоманды 109-А, Остланд, скажи: сколько людей убил фюрер в украинском городе Харькове? И тогда я отвечу: граждане судьи, в украинском городе Харькове столько-то тысяч умерло от голода и замерзло на улице. Сколько повешено и расстреляно, я не знаю, потому что я всего лишь шофер хозяйственной команды и пленный чех, — наци не пускали меня считать трупы в Сокольническом лесопарке, под обрывом за кирпичным заводом или на заводе, где когда-то вырабатывались мощные тракторы всемирно известной марки «ХТЗ». Спросите об этом у начальника гестапо и штандартфюреров эсэсовских частей. Я могу только назвать их имена.

— Вы знаете их имена, Ян?

— О панна Ольга, я нигде не записал этих гнусных имен, но я сохранил их в сердце. А у сердца — самая крепкая память.

— И вы не боитесь говорить мне это, Ян?

Пахол тихо сказал:

— Панна Ольга, вы принадлежите к народу, обездоленному фашистами, и вы — несчастная женщина с двумя детьми, а вот — ваша покойница мать…

Ольга оперлась подбородком на крышку гроба, бледная улыбка светилась в ее глазах.

— И вы верите, что будет суд, Ян?

Ян заерзал на стуле, морщины на его переносице обозначились еще глубже.

— Панна Ольга, — произнес он наконец, — я хочу, чтобы так было. Но я не знаю, могу ли я верить…

— Верьте, Ян, — тихо проговорила Ольга, — я тоже верю. Фашизм не может победить.

— Почему, панна Ольга?

— Потому что фашизм — это несправедливость. А побеждает справедливость.

Бледная улыбка скользнула по лицу Пахола.

— Вы, панна Ольга, говорите, как проповедник.

Ольга бросила на Пахола сердитый взгляд.

— Гитлеровская армия может иметь временный успех, даже значительный успех, потому что любая армия может иметь временный успех, а гитлеровская армия очень сильна. Но военный успех надо еще закрепить.

— Теперь вы говорите, как публицист, — опять улыбнулся Пахол. Но Ольга продолжала:

— Фашистская армия не может ни закрепить военные успехи, ни довести войну до победного конца, потому что фашисты воюют не только с армиями противников, но и с целыми народами.

— Теперь вы говорите, как пропагандист.

— Я — советский человек, — сердито сказала Ольга.

Они умолкли. В печке весело потрескивали щепки, наколотые из березового креста.

— Вы это очень хорошо сказали, панна Ольга, «я — советский человек». Мне горько, что я не могу этого сказать. И я завидую вам, панна Ольга…

— Завидуете? — улыбнулась Ольга. — Почему?..

— Потому что Советский Союз, — сказал Пахол, — действительно не может не победить.

— Да? Вы тоже верите?

— Потому что, — сказал Пахол, — Советский Союз это не просто держава, а держава держав. Потому что в Советском Союзе много держав, и все они — одна держава. Это зовется у вас дружбой народов.

— Откуда вы это знаете, Ян?

— Знаю, — упрямо ответил Пахол.

— Откуда вы знаете о дружбе народов?

— Знаю. У нас в Мукачеве знают и об этом.

Они долго молчали. Ольга гладила рукой шершавую крышку гроба.

— Надо, — нарушил наконец молчание Пахол, — чтобы с вашей матушкой простилась и панна Ида. Нехорошо, если с покойником не простится кто-нибудь в доме.

— А вдруг проснутся дети, когда сюда войдет Ида?

— Я подержу одеяло над постелью детей на случай, если бы они проснулись.

Они вышли в кухню, и Ольга постучала в чуланчик.

— Ида! Мама моя умерла. Мы уже положили ее в гроб. Завтра утром мы ее похороним. Мы хотим, чтобы ты простилась с нею. Нехорошо, если кто-нибудь в доме не простится с покойником. Ты слышишь меня, Ида?

Ида долго не отвечала. Потом послышался ее тихим голос:

— Хорошо.

Ида вошла в комнату. Она жалась от холода, хотя и чуланчике было тепло, а в комнате жарко пылал в печке березовый крест. Пахол растянул над постелью детей одеяло и держал его обеими руками, как ширму. Ида стала у гроба. Она очень исхудала, у нее резко обозначились скулы, щеки стали восковыми, бескровными. Но она была по-прежнему хороша, по-прежнему прекрасна.

— Спасибо, — сказала Ида, — спасибо… — Она запнулась, не зная, что сказать, она почти не видала матери Ольги, не знала, как ее зовут. Она поняла, что можно ничего не говорить, и, склонившись в молчании, поцеловала покойницу в лоб.

Дети зашевелились, и Пахол сделал знак.

Ида вышла, Ольга заперла за нею дверцу чуланчика, а Пахол привалил дверцу ванночками, корытами и лоханками…

Ольга с Пахолом отправились на кладбище, как только на дворе начало светать: Пахола отпустили только до двенадцати часов. Они поставили гроб на узкие и легкие детские санки, на которых Валя с Владиком катались с горы. С той поры, как пришли оккупанты, дети уже не катались, потому что гитлеровцы забирали их и заставляли возить на санках воду с реки. Пахол пристроил около гроба лом и лопату, они с Ольгой взялись за два конца веревки и повезли. Санки были с подрезами, снегу нападало много, он скрипел под полозьями — везти было совсем легко. Когда встречались патрульные, Пахол отходил в сторону, и Ольга тащила санки одна, — не надо, чтобы патрульные видели, что человек в форме немецкого солдата помогает местной женщине тащить на санках гроб.

Они быстро дошли до кладбища — оно было совсем близко, — за углом Пушкинской улицы. Быстро нашли они и небольшую воронку, — на кладбище было много развороченных могил и воронок от снарядов, — расчистили снег и поставили гроб. Гроб стоял несколько наклонно, но нечего было и думать о том, чтобы вырыть ровную могилу, — земля промерзла вглубь на полметра и была тверда, как камень. Если кто-нибудь и хоронил покойника на кладбище, то прежде, чем рыть могилу, разводил большой костер и часа два прогревал землю.

Ольга взяла лопату и начала бросать на гроб мерзлую землю. Пахол хотел отобрать у нее лопату, но Ольга отстранила его.

— Я сама, Ян.

Потом Ольга остановилась и огляделась. Посреди всхолмленной белой равнины кладбища место могилы было очень приметно: черная земля вперемешку с глыбами слежавшегося серого снега. Но сойдет снег, растают мерзлые глыбы, — земля сровняется, и не узнаешь, где покоится прах твоей матери.

— Мы сделаем метку, — сказал Пахол.

Он взял лопату и на ближнем дереве сделал глубокую зарубку. В зарубке появилась капля сока и сразу же повисла ледяной сосулькой. По дереву уже струились соки, — до весны было недалеко.