Юрий Смолич - Избранное в 2 томах. Том 2. Театр неизвестного актера. Они не прошли

Я ощупал кругом себя яму. Она была примерно в два квадратных метра, а высотой, пожалуй, метра три, — даже поднявшись на цыпочки, я не дотянулся до плетня. Для колодца яма была слишком широка, ее, очевидно, вырыли для силоса. Я ощупал стенки, — яма была вырыта давно, стены вверху уже поросли ползучими сорными травами.

Вдруг я услышал вверху шаги. Кто-то остановился надо мной, я затаил дыхание. Рыжий дядя или немцы? Сено зашуршало, и через плетень засквозил свет. Я смотрел вверх и ждал, когда же появится квадрат голубого неба.

Но в яму скользнул только узкий луч солнечного света. Рыжий дядя не сбросил стожка, он только сдвинул плетень и сделал широкую щель.

— Слышите?

Он не шептал, но говорил тихо, вполголоса.

— Слышу!

— Держите!

Рука хозяина сунула что-то в щель. Я поднялся на цыпочки и поймал плетеную корзинку. Затем в яму спустилась длинная жердь. Я перехватил ее и упер в стенку. Я хотел ухватиться за нее и лезть вверх, но не знал, что делать с корзинкой и зачем она мне нужна. В эту минуту я увидел в щели две ноги, — они нащупывали жердь: хозяин спускался ко мне. Однако он не прыгнул на дно ямы, а на полдороге уперся ногами в стенку, отпустил одну руку и придвинул ею плетень с сеном на место. Яма снова погрузилась во мрак.

— Ну-ка, посторонитесь немножко! — сказал хозяин.

Я прижался к стенке, и он тяжело прыгнул вниз.

Теперь он стоял вплотную ко мне, — я ощущал его горячее дыхание, его борода щекотала мне лицо.

— Уехали, — тихо сказал хозяин, — все уехали. Но они еще в селе. Пока из села не выедут, вам лучше не показываться. Я старухе велел, чуть что, подойти к стожку и кашлянуть.

Рыжий дядя засмеялся мелким, хитрым смешком.

— Вот оно дела какие! А мне невтерпеж! Охота с живым человеком живым словом перекинуться. Так я вот вроде в гости пришел к вам, товарищ!

Он произнес это слово «товарищ» с особенным вкусом. Видно, он соскучился по этому слову и вкладывал теперь в него глубокий задушевный смысл. Для меня это слово в его устах прозвучало тоже невыразимо приятно и трогательно.

Рыжий дядя нащупал меня в темноте, — его рука коснулась моих плеч, груди, локтя, опустилась ниже, нашла мою руку и пожала ее.

— Будем знакомы, — сказал дядя, — Лопушенко, Никанор Герасимович!

Он снова засмеялся мелким, хитрым смешком.

— В настоящей жизни — колхозный кладовщик местного колхоза имени Ильича, а теперь, под пятой фашистского рабства, черт его знает, кто такой. Обормот! Вот дела!

Я крепко пожал широкую заскорузлую руку Никанора Герасимовича Лопушенко, колхозного кладовщика в настоящей жизни.

— Спасибо вам, товарищ Лопушенко! Вы спасли мне жизнь.

Лопушенко еще раз засмеялся.

— Хе-хе! Не говори «гоп», пока не перескочишь! Еще кто его знает, как все обернется. А ну надумают, собаки, назад вернуться да начнут все дворы обшаривать на нашем краю? Яму, знаете, найти штука нехитрая — дураком надо быть, чтоб не найти. Советские заготовители в тридцать втором году в два счета нашли. Только во двор — сразу шасть к стожку, опрокинули его: ну-ка, гражданин Лопушенко, доставайте да тащите, а за то, что хлеб гноите, государственное имущество портите да саботажем занимаетесь, — пожалуйте к ответу. Целых три месяца отсидел, а по закону точно пять лет полагается, матери его хрен в то самое место!

Он залился смехом — веселым, хитрым. Смеялся Лопушенко так: сперва слышался только хрип, затяжной и трудный, точно перед кашлем, а потом уж мелкий, язвительный смешок.

— Садитесь! — сказал, отсмеявшись, Никанор Герасимович. — Уж извините, садиться придется на корточки, мебели не приготовили, кто же мог знать!

Он положил руку мне на плечо и прижал меня книзу.

— Из партизан будете? — без обиняков поинтересовался Лопушенко.

— Нет… — сказал я. — Разве здесь поблизости есть партизаны?

— Из окруженцев, значит, — протянул Лопушенко с нескрываемым разочарованием.

— Из окруженцев.

— С весеннего наступления?

— Да.

— Эх-хе-хе! — Лопушенко тяжело вздохнул. — Такие-то дела! А уж мы тогда надеялись, а уж мы тогда ждали!! Старуха моя как зажгла лампаду, так цельный месяц день и ночь жгла, три литра масла извела. Поверите, бабы в церкви тайком молились: «Господи, пошли мор на немецкую силу!» А сколько нашего народа тогда полегло! Сколько они, гады, перестреляли наших красноармейцев! Не перечесть! Не пройдет это им даром, проклятым, ой, не пройдет! Не простит иродам народ!

Я почувствовал, как Лопушенко погрозил кулаком. Борода его защекотала мне лицо.

— Вы уж извините, — сказал, успокоившись, Лопушенко, — что я все так просто, начистоту вам выкладываю. Да вы, видно, человек свой, — вон как от фашистов удирали! А тут, верите, кричмя кричать хочется, так допекли. Как волк живешь, слово боишься сказать, — как же тут со своим человеком словом не перемолвиться? Да если бы мне не приспичила так охота поговорить, я, может, и помочь бы вам не отважился. Истинная правда! А поговоришь, душу отведешь, может и переживешь супостата… Так вы не из партизан будете, а?

— Нет, не из партизан.

Мы стояли совсем тесно, в сырой яме, под землей, на глубине трех метров, а над нами на плетне стоял стожок. Мы не видели друг друга, но каждым своим нервом я чувствовал каждое движение человека, стоявшего напротив меня.

— А может, все-таки из партизан? — с надеждой и мольбой в голосе еще раз спросил Лопушенко.

Я улыбнулся.

— Вам, Никанор Герасимович, так хочется, чтобы здесь были партизаны?

— Уж так хочется! Так хочется, просто беда! Вон в Лисках под Изюмом появились партизаны. За ахтырскими лесами тоже, говорят, бургомистра кончили, сожгли полицию и мосты взорвали. А на Сумщине, поговаривают, какой-то Сидор целую партизанскую армию на немцев ведет! А у нас нет как нет, точно мы богом забытые, матери его в то самое место!..

— Вы вот ждете так партизан, Никанор Герасимович, — сказал я, — а что же сами не пойдете да не организуете партизанский отряд?

Лопушенко махнул рукой и задел меня по лицу.

— Простите! — поспешил он извиниться. — В глаз не попал?

Он сокрушенно вздохнул.

— Где уж мне?! Я человек порченый. Для участия в военных действиях я не ударник. Меня и на действительной по этой причине в обозе держали. Не пускали меня во фрунт. Труса у меня и родитель праздновал: в ту германскую войну погиб в дезертирах. Ополченец он был. Их Керенский под Перемышль гонял. Оно, конечно, если в чем помочь, так и я не отстану, помочь — помогу, это уж поверьте. Но насчет того, чтобы в бой идти, так прямо скажу: не герой! Хе-хе-хе!

Он вдруг засуетился, замахал руками, нащупал свою корзинку, вырвал ее у меня из рук и начал торопливо развертывать.

— Это вот угощайтесь, пожалуйста, я позавтракать вам захватил. Старуха моя собрала, что нашлось под рукой. Вы уж извините, чем бог послал, ведь кто его знает, сколько вам придется тут просидеть…