Юрий Смолич - Избранное в 2 томах. Том 2. Театр неизвестного актера. Они не прошли

Мы сидели на пороге нашей землянки. Солнце село, на лес спустились сумерки, на поляне застрекотали цикады, небо побледнело, и уже показались звезды. Дубы вокруг землянки словно сошлись теснее, словно стали толще, и лес кругом нас поднимался сплошною темной стеной. Где-то за лощинкой захохотал пугач, — настоящий пугач, а не наш Василий Кириллович Карабаенко. Ночь наступила внезапно — лица Кобца и Инженера выступили из темноты бледными пятнами. Я не совсем еще свыкся с лесной жизнью, и в минуты, когда вечер в лесу переходил в темную ночь, мне всегда становилось как-то тревожно и грустно.

— Завидую вам, — вполголоса сказал Инженер. — Завтра вы будете в городе. У меня там жена и трое детей. Когда я уезжал осенью, жена была больна. Если б узнать, что с ними?

Инженер сидел рядом, в двух шагах от меня, но голос его долетал как будто издалека, словно пробивался сквозь легкую и мягкую завесу. Так слышится тихая речь в лесу в теплую, сырую летнюю ночь. Инженер хотел еще что-то сказать, но вдруг оборвал на полуслове и умолк. У Кобца тоже остались в Харькове жена и двое детей. Стороной мы узнали, что весною эсэсовцы расстреляли их в лесопарке…

Кобец молчал. Цикады в лощинке стрекотали не умолкая. Больше не было звуков в спящем лесу. Я уходил в Харьков, но не мог помочь Инженеру — разве только случайно, — нам строго-настрого было запрещено расспрашивать и разузнавать о судьбе семей членов группы: на этом легко демаскироваться и провалиться.

Кобец с тяжелым вздохом сказал:

— Партизанское движение сейчас только рождается. Оно будет совсем не таким, как в восемнадцатом году. Его надо сделать не таким, — прибавил он, помолчав.

— Каким же должно быть теперь партизанское движение? — спросил Инженер: он рад был не молчать, заговорить о чем-нибудь другом. Он сунул в рот цигарку и достал кремень.

— Высеки огонь в землянке, — сказал Кобец, — и кури в кулак.

Инженер послушно полез в землянку закурить; когда он вернулся, Кобец заговорил:

— В восемнадцатом году по всей Украине было множество мелких партизанских отрядов. Они возникали стихийно, донимали немцев, потом связывались с повстанкомами и вливались в кадры всеобщего восстания. Теперь речь идет не о всеобщем восстании: не такова теперь стратегия войны. В восемнадцатом году не было столько моторов, танков, и авиация почти не действовала. Теперь мелкое партизанское движение тоже не помешает, но основные действия во вражеском тылу должны быть иными.

Он умолк, и Инженер, не дождавшись, спросил:

— Как же будет теперь?

— Теперь, — сказал Кобец, — во вражеском тылу должны действовать крупные, но маневренные партизанские соединения: бригады, дивизии, корпуса! Они будут проводить крупные боевые операции не хуже, чем регулярные армейские части, и будут осуществлять дальние рейды, выполняя по мере наступления на фронтах единый стратегический план. Попомните мое слово: мы в Харькове еще будем ковырять ямки для тола под рельсами, а Ковпака уже не будет на Сумщине.

— Где же он будет? — спросил Инженер. Он затянулся, и огонек цигарки отбросил красный отблеск на меня и Кобца.

— Кури все-таки в кулак, — сказал Кобец. — Он будет в это время за Днепром бить в тыл Киеву. А может, и Львову.

— Когда же это будет? — спросил Инженер, послушно потягивая из рукава.

— Думаю, не позже, чем по первой пороше.

Было слышно, как Кобец потянулся всем телом и хрустнул косточками.

— Ну, ладно! — оборвал он свою речь и вздохнул полной грудью. — Нам сейчас не до этого. Сейчас поговорим про явки.

Ему так хотелось принять бой в открытом поле, а надо было договариваться о всяких мелких, но точных, мучительно точных нюансах в нашем эзоповском языке конспирации.

— Завтра на рассвете тебе в Харьков.

Я опять невольно вздрогнул. С завтрашнего дня я буду уже не в лесной глуши, где каждый кустик готов укрыть меня, а в шумном городе, где каждый камень готов предать меня зоркому врагу. С завтрашнего дня меня на каждом шагу будет подстерегать опасность. Потому что с завтрашнего дня я буду — не я. У меня похолодело в груди и застучало в висках.

Кобец сказал:

— В городе ты будешь — ты.

— То есть как?

Я не понял.

— Ты будешь самим собой. Со своей фамилией, своим паспортом, со всей своей биографией.

— Да что ты!

— Правда, — сказал Кобец, — самая лучшая ложь.

Я почувствовал, что он улыбнулся, но мне было не до смеха.

— Легче будет лгать, когда ты будешь самим собой, — сказал успокоительно Кобец, почувствовав мою тревогу. — Не придется попусту тратить время на притворство и игру. И больше шансов не провалиться. Тебя в городе много народу знало?

— Порядочно…

— Вот видишь! Тебя легко узнают, даже если ты нацепишь бороду Черномора и усы Тараса Бульбы.

Он засмеялся, но мне было не до смеха. Мысли вереницей неслись в моем потрясенном сознании: «Я буду — я. А как же тогда…»

Но Кобец не дал мне ничего сказать.

— Будешь притворяться перед знакомыми, будто ты вернулся. Осенью пешком вышел из города, — об этом, вероятно, слыхал кто-нибудь из твоих знакомых. Пробрался в Донбасс, — это тоже очень правдоподобно. Там отсиживался, как обыватель, — тоже сотни аналогичных случаев. А теперь, когда увидел, — в голосе Кобца прозвучали начальственные нотки, — как далеко зашли гитлеровцы, ты убедился, что у советской власти дело табак, и решил вернуться домой. Вполне правдоподобно! Что скажешь?

Я молчал. Он был прав. Версия была неплохая. Это гораздо лучше, чем переодеваться и изображать какое-то странное подобие человека. У меня сразу стало спокойней на душе.

— Чувствуешь? — спросил Кобец.

— Чувствую, — сказал я. — Ты это хорошо придумал. Ты это чудесно придумал.

— Ну вот видишь, — Кобец засмеялся. — А затем сориентируешься и приспособишься. Приспосабливаться будешь, как самый настоящий приспособленец. Никаких антисоветских выступлений. Они могут показаться неправдоподобными. Лучше держись в стороне. Как тысячи других. Может, поступишь на работу, а может, и так перебьешься. Вряд ли сейчас кому-нибудь нужен архитектор. Плохая у тебя профессия!..

Он опять засмеялся.

Профессия действительно была плохая. Я чувствовал это на каждом шагу. Невольно в памяти моей возникло строительство в Голодной степи и его суровый начальник. И там для архитектора не было работы по специальности.

— Впрочем, — продолжал Кобец, — немцы, может, что-нибудь и строят там. Лучше всего тебе было бы устроиться где-нибудь под крылышком у немцев.

Он снова улыбнулся, на этот раз весело и хитро, как Никанор Герасимович Лопушенко.

— Кто ж его знает: может случиться, что гитлеровские фюреры устраивают себе уютные гнездышки, квартирки или офицерские бордели. Кабиночки им там сооруди, стены размалюй голыми бабами, сконструируй какое-нибудь усовершенствованное ложе любви…