Юрий Смолич - Избранное в 2 томах. Том 2. Театр неизвестного актера. Они не прошли

— Понятно, — сказал я, обрывая шутки Кобца. Они были мне неприятны.

Кобец почувствовал это и перестал смеяться.

— Задание? — спросил я.

— Задание — добыть на бирже одиннадцать «рабочих карточек». По этим карточкам мы все поступим на работу на железную дорогу.

— Так… — сказал я.

Кобец молчал. Молчал Инженер. Биржа. Рабочие карточки. Не одна, а целых одиннадцать. Карточки, вероятно, в сейфе. Сейф с секретным замком. У сейфа — немцы, а быть может, и вооруженная охрана. А как проникнуть в здание биржи? С оружием в руках? Как вору, через окно? Или связавшись со служащими биржи?

Я молчал. Черная ночь совсем окутала лес. Даже лица Кобца и Инженера уже не светились во мраке бледными пятнами. Едва слышно шелестела трава на вершинах. Черные стволы дубов поднимались кругом, а вверху кроны их сливались в черный шатер. Сквозь шатер мерцали яркие, огненные звезды. Где-то в глубине леса захохотал пугач. Это был не настоящий пугач, а Василий Кириллович Карабаенко. Он охранял восточные подступы к землянке. Он подавал голос, что все в порядке — опасности нет. Через минуту на западе — далеко-далеко — откликнулся сыч, Николай Васильевич Горюнов. На западных подступах тоже все было спокойно.

— Действовать я должен один? — спросил наконец я.

— Наших около тебя никого не будет. Воспользуешься небольшой помощью на месте. Матвейчук принес три явки. С железной дорогой они не связаны и связаны быть не могут. Две женщины и один мужчина. Связаны с городским подпольем, а уж подполье — с железной дорогой. С руководством подполья связан только мужчина.

Я шумно вздохнул.

— Все-таки я буду не один!

— С нами связь будешь держать только через Инженера. Завтра — вторник. Инженер найдет тебя в пятницу, в двенадцать часов, в парке, около Павловского клуба.

Я услышал, как Инженер заерзал на месте и от волнения перестал дышать. Он все-таки попадет в город! Может, удастся, не наводя справок, узнать о своих?

— Фамилии? — спросил я.

— Фамилий не будет, — ответил Кобец. — Придется тебе помучиться, пока установишь связи.

Мне стало досадно. Опять начинается этот эзоповский язык конспирации! Я — архитектор, а не перепелка!

— Прежде всего, — сказал Кобец, — завтра в четыре часа пойдешь на футбольный матч. Ты ведь в мирное время был, вероятно, болельщиком? Там тебе понравится хороший игрок. Не скажу, только — форвард, голкипер или хавбек… — Легкая ирония прозвучала в словах Кобца. — Приметы следующие: играть этот чудак будет в ботинках разного цвета — у футболистов, знаешь, один бутс часто истрепывается раньше другого. Правый ботинок будет желтый, а левый черный.

— Правый желтый, — повторил я, — а левый черный.

— Правый желтый, а левый черный, — повторил Кобец.

«Правый желтый, а левый черный», — запомнил я на всю жизнь.

— Подойдешь к нему между таймами и скажешь, что «был пендель, а рефери не заметил».

— Был пендель, а рефери не заметил.

— Был пендель, а рефери не заметил. А он тебе скажет: «Ты ошибся, был офсайд».

— Ты ошибся, был офсайд.

— Ну, вот! А там вы уж посмотрите, как вам договориться. Он один из всех троих знает, что нам нужно, он вместе с тобой и организует через городское подполье получение карточек.

Мы помолчали. Мне понравилась футбольная терминология для связи. Когда-то я был страстным футболистом.

— Вторая связь, — сказал Кобец, — только на тот случай, если завтра на матче ты не увидишь футболиста в непарных бутсах. Тогда послезавтра пойдешь в библиотеку, которая когда-то называлась библиотекой имени Короленко, и спросишь у дежурной библиотекарши: «Нет ли случайно книги «Возрождение нации»?

— Книги «Возрождение нации».

— Нет ли случайно книги «Возрождение нации»? — поправил меня Кобец.

Я повторил.

— Если она скажет: «Что вы! Это ведь старая книга».

— Что вы! Это ведь старая книга…

— …Тогда скажешь: «Ну, тогда дайте что-нибудь другое о национальном возрождении».

— Ну, тогда дайте что-нибудь другое о национальном возрождении.

— Возьмешь книгу, которую она тебе даст, и прочитаешь буквы, отмеченные на страницах, которые оканчиваются на семь, — семь, семнадцать, двадцать семь…

— Семь, семнадцать, двадцать семь…

Десятки книг о старом революционном подполье, прочитанные мною, встали в моей памяти. Как возвращается вдруг жизнь к тому, что, казалось бы, давно уже пережито и безвозвратно кануло в вечность!

— Третья связь, — сказал Кобец, — только на тот случай, если ты не найдешь первых двух. Она самая простая. Это женщина, которая ежедневно от двух до половины третьего будет проходить на новом кладбище мимо памятника академику Багалею и при этом ронять на землю платок. Не торопись поднимать платок: может случиться, что поднимет кто-нибудь посторонний. Поди вслед за нею, догони ее, опереди и скажи просто: «Я вас нашел». Она скажет, куда тебе сейчас идти. Все.

Кобец перевел дух точно после тяжелой работы.

Стало тихо. Мы молча сидели и курили в рукав. С куреньем можно было бы и не прятаться, потому что опасность не грозила ни с воздуха, ни с земли. Да и Пугач с Сычом стояли на страже. Но Кобец требовал неукоснительного соблюдения всех правил предосторожности, чтобы мы освоились с ними, чтобы они вошли в нашу плоть и кровь, стали нашей новой — подпольной — натурой.

Тихо было в лесу. Стрекотали только цикады. Но стрекот их не нарушал, а скорее углублял тишину. Мертвая тишина стояла кругом в лесу. Мертвая тишина, казалось, царила над всем миром.

Нет, не тишина царила над миром в конце лета тысяча девятьсот сорок второго года. Мир гремел и полыхал в пламени страшной войны. Полыхали Европа, Азия, Африка и Тихий океан. От Белого до Черного моря гремели советские фронты. Каждое мгновение в героических боях умирали советские красноармейцы. Каждое мгновение в гитлеровских казематах погибали советские люди — их расстреливали, вешали, сжигали. Миллионы советских людей ни на мгновение не забывали, что их жизнь принадлежит только родной стране и будущему человечества.

С завтрашнего дня начиналась и моя борьба, а вне борьбы я не представлял уже себе свою жизнь. В борьбе заключался теперь весь ее смысл.

— Спать! — сказал Кобец.

Он подошел ко мне и, хотя до моего ухода оставалось еще несколько часов, обнял меня на прощанье.

— Будь здоров и счастлив, архитектор! — сказал Кобец. — Берегись измены. Но людям — верь. Ты ведь идешь в советский город, к советским людям.

— Ты-то ведь не поверил Лопушенко, — сказал я.

Он полез в землянку, и оттуда донесся его хитрый смешок:

— Вон Горпина Пантелеймоновна и та полагает, что нельзя всем доверять! А ты ведь Горпине Пантелеймоновне веришь?

Я тоже залез в землянку и лег навзничь на листья. Тьма совсем поглотила меня, только в лазке нашей землянки чуть-чуть синел клочок небосвода и на нем горела одна звезда. Это был Марс — бог войны, — вспомнил я почему-то.