Юрий Смолич - Избранное в 2 томах. Том 2. Театр неизвестного актера. Они не прошли

Я прокричал это во весь голос, но сразу же спохватился. Раздался резкий звонок. Я даже подскочил, сердце у меня замерло, и я схватил телефонную трубку. Фу ты, черт! Да это же вовсе не телефон, а звонок у парадного! Я положил трубку и стремглав бросился в прихожую. Катря! Она решила прийти прямо ко мне!

Это была не Катря. На пороге стоял какой-то пожилой человек. Он спрашивал доктора.

— Я доктор. Что вам угодно?

— Извините, доктор, тут у вас не указаны ваши приемные часы, и я позволил себе…

— Извините, я дома не принимаю.

— Как это не принимаете?

— Не принимаю. Я не занимаюсь частной практикой.

Человек умоляюще взглянул на меня.

— Извините, доктор, но мне столько говорили о вас. Вы лечите мою добрую знакомую Карасовскую, она постоянно бывает у вас в поликлинике…

— Так вот прошу вас в поликлинику.

— Но я не приписан к поликлинике, в которой вы принимаете.

Мы пререкались еще несколько минут. Я отказывался, он просил и настаивал. Он умолял назначить время, когда бы я смог принять его и осмотреть. Волнуясь, он часто, не заканчивая фразы, останавливался, ловил ртом воздух, — ему тяжело было дышать. Я покорился. Передо мной стоял больной и просил о помощи. Я пригласил его в комнату.

— На что вы жалуетесь?

Тихо и грустно, останавливаясь посреди фразы, а иногда и посреди слова, он стал рассказывать. После каждой фразы он просил у меня извинения: он не позволил бы себе обеспокоить меня, если бы этой ночью с ним не было так плохо. Он не спал всю ночь, не мог лежать, больше сидел в кресле. И это уже не первый раз. Вот уже несколько лет, как чертово сердце дает себя знать. Он бывал у врачей, но чаще всего старался не обращать внимания: свое здоровье надо крепко держать в руках — не потворствовать немощам, — ведь многие больные сами усугубляют свои недуги. Пойдешь к доктору с одной болезнью, а за нею потянется десяток других… Я предложил ему раздеться.

Теперь я занялся больным. Он стоял полураздетый — острые старческие ребра выпирали из морщинистой кожи, а по левой стороне, где сердце, мышцы и кожа аритмично вздрагивали. Я начал выслушивать, выстукивать, измерять. Плохим и никудышным было это сердце. Сильно увеличенное, измочаленное, оно заполняло грудь, напирало на легкие, в стетоскоп был слышен сплошной шум — кровь текла через клапаны, как в трубу. Даже длительное, идеальное, санаторное лечение не могло бы возвратить этому старому, утомленному, изношенному сердцу его жизнеспособность. С грустью созерцал я изборожденное морщинами, поблекшее и уже малоподвижное лицо, которое в течение долгой жизни то смеялось, то плакало и которому вскоре предстояло совсем закостенеть в окончательной неподвижности. Я прямо сказал больному, что состояние его сердца чрезвычайно серьезно.

Зазвонил телефон, и я немедленно снял трубку. Из регистратуры поликлиники осведомлялись, не запоздаю ли я на прием, и спрашивали, не разрешу ли я записать, сверх нормы, еще трех пациентов, если, конечно, у меня окажется свободное время.

— Нет, — категорически возразил я, — у меня нет свободного времени.

— Ах, доктор, — жаловалась регистраторша, — они очень больны, и я не знаю, что делать, ведь сегодня, кроме вас, никто из терапевтов не принимает.

Я дал согласие и повесил трубку.

Мой пациент тем временем уже оделся и прятал рецепты в карман.

— Ах, доктор, я так благодарен вам! Вы меня успокоили. Я уже чувствую себя лучше. Сегодня я буду спать спокойно. Пилюли принимать три раза в день, а капли во время приступа?

— Пилюли три раза в день перед едой, а капли только во время приступа.

— А на суровой диете вы не настаиваете?

— Нет, не настаиваю.

— Вот видите! Я всегда так думал. А то и того нельзя, и это запрещено — не слишком ли свирепо? Это, очевидно, уже устаревший метод лечения?

— Да, устаревший, совсем устаревший.

— Как я вам благодарен!

Лицо его порозовело и оживилось, он пожал мою руку и сунул мне в карман десятку. Мы пререкались, и я проводил его до порога. Самое вероятное, что я уже никогда его не увижу, разве только на смертном одре, если меня позовут для констатации.

Было уже двадцать минут второго. Собственно, чтобы принять сверх нормы еще троих, мне надо идти немедленно и начать прием на полчаса раньше. Я решительно надел пальто и вышел в прихожую. Но перед тем, как уйти, я еще забежал на кухню и протянул Марусе, хозяйской домашней работнице, только что полученную десятку.

— Марусенька! — я умоляюще сложил руки. — Вы, кажется, уже управились с обедом? Сделайте мне одолжение. Сядьте в моей комнате и ни на минуту не отходите от телефона. Понимаете, ни на минуту! Мне будет звонить Екатерина Алексеевна Думирец. Вы скажите ей, что я ждал ее до сих пор, а сейчас пошел на прием в поликлинику. Пусть она позвонит туда, вот мой телефон. — Я протянул ей бумажку с номером телефона. Давайте я пристегну его к вашей кофточке.

В это время снова затрещал телефон, и я стремглав бросился в свою комнату.

Секретарь терапевтической секции напоминал, что заседание начнется ровно в семь и мое сообщение будет первым. Это было очень кстати. Вот я и смогу, не задерживаясь, сразу пойти с Катрей, если, конечно, она к тому времени отыщется. Ах нет! Третьим будет сообщение профессора Анненского о новых способах диагностирования нефритов. Это сообщение мне непременно надо будет послушать.

Поликлиника находилась тут же, за углом, и меня уже дожидалась целая толпа пациентов. Кроме трех, записанных сверх нормы, приема добивались еще двое. Старая женщина стонала от боли, и я не мог ей отказать. Молодой трамвайный кондуктор был выходным именно сегодня, — и его просьбе тоже пришлось уступить. Я предупредил сестру, чтобы она позвала меня, когда меня спросят по телефону.

Первой вошла в кабинет женщина в бежевом костюме, в модной рогатой прическе, в высокой конусообразной шляпке.

— Прошу сесть. На что вы жалуетесь?

Она нервно копалась в сумочке, очевидно, не зная, с чего начать. Ей было не больше тридцати лет, и она тщательно заботилась о своей внешности — в предвидении неотвратимого будущего уже начала вооруженную подготовку против предстоящего увядания. А впрочем, без этих ухищрений она, может, и не была бы так хороша.

— Ах, доктор, если бы вы знали, как мне плохо!

— Рассказывайте, я слушаю вас.

Она начала рассказывать. Когда она говорила, у нее возле носа образовались две короткие, неглубокие морщинки, напоминавшие мне Катрю. Женщина рассказывала, выразительно интонируя, делая многозначительные паузы в наиболее важных, по ее мнению, местах, переходя на шепот и скороговорку там, где нельзя было обойтись без интимных подробностей. Вот уже не первый месяц, как ее донимают почки. Сначала она старалась не обращать на них внимания, — ведь у нее и без почек достаточно болезней, — и печень, и сердце, — ах, это сердце! — и головные боли, и общая усталость, и признаки подагры, и много, много другого. Она бывала уже у сердечников, у эндокринологов, у гинекологов, а про невропатологов и говорить нечего: в нашем городе, наверно, не осталось ни одного невропатолога, который не знал бы ее болезней наизусть. Профессор Нусинов, сообщила она не без гордости, хотел даже демонстрировать ее на своем докладе в институте. Но она не согласилась, — она больная, а не экспонат или наглядное пособие для студентов. А впрочем, как это ни горько, а приходится думать, что она в самом деле интересный медицинский случай.