Петр Сажин - Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень

Сел я в подчалок и пошел сетки искать. Мы хотя сетки–то ставим по олиентиру, ну, там по трубе или по коньку крыши, а все же без буйков: ходишь эдак зигзагом, якорек–кошку за борт спустишь и делаешь «вверх–вниз».

Только я вышел на место, где, мне казалось, надо искать сетки, ветер ка–ак треханет, будто за грудки взял меня да и тянет к Исусу… Тут сердце у меня и подупало. Поглядел кругом: все суда, какие были в море, словно тараканы, — к берегу вдарились во все тяжкие. Только от этой картины я догадался, почему «грязнуха» в порт махнула — на ней, конечно, баромет был. Не успел я повернуть лодку, как волна взялась такая… И черт ее знает, откуда она взялась! Куда ни гляну, стена!.. И если бы я первый раз был в море, ей–богу, сказал бы, шо чертей видал… Да! Тут не до смеха было, Лексаныч, когда волны кидают твою шлюпку, как мячик, да еще возьмут, словно руками, да потрясут, как бы проверяют, боисся ты или нет. А перед глазами глыбы лохматые орут и все с гиком да со свистом хотят накрыть тебя и в требуху разделать. Жутко было… На грех стемнело не по времени, тучи откуда–то навалились. Над морем, как поземка, метет и метет. А ветер разошелся — удержу нет — и все орет, будто грозится: «Убью–у–у-у! Убью–у–у-у!» Что тебе сказать, Лексаныч, простился я тогда с морем.

— Как же так?

— А очень даже просто… Вижу, что лодкой–то не я, а «тримунтан» управляет, бросил весла и говорю: «Ну, делай со мной что хочешь! Хочешь — бери, хочешь — отпусти, но живой останусь — больше моей ноги не будет на море». И лег на слани — будь шо будет. А у самого–то руки в кровище, тело, как мороженая белуга, не сгибается…

— Как же вы спаслись?

— Море само спасло…

— Не понимаю.

— Выбросило меня… на косе, против маяка. Не–ет, из шлюпки меня выкинуло, наверно, не сразу; я думаю, боролся до потери сил и сознания: не в моем характере, чуть чего, и «руки вверх!». Не–ет, Лексаныч! Почему же я тогда весла бросил? Ну, это может быть с каждым, когда отчаянность наступает и человек на миг равновесие теряет, как в верховой езде. Конечно, есть которые сразу всё теряют… Но и не из таких. Шо? Лодка? Потонула… А черт ее знает где! Песком, наверное, затянуло. В нашем море шо в песок попадет — морево имущество. Меня смотритель подобрал. Оттер спиртом. У него этого добра было много: казна для шпирт–бакенов давала. Когда я отошел, рассказал ему, как было, конечно, что помнил. Он послушал меня, покачал головой и сразу ничего не сказал, повернулся и пошел в сарайчик — у него там для угля и дров есть такое помещение. Выносит оттуда костыли и спрашивает: «Твои, герой?» — «Мои, говорю». — «На, получай».

Легко мне стало с костылями.

«Где же, — спрашиваю, — добыл их?»

«А тут, — говорит, — Посимдон принес». Я‑то сначала не понял, кто энтот Посимдон–то. Смотритель жил один. Ну, он мне и рассказал, шо Посимдон–то — бог морской; посмеялись мы вволю. Отдохнул я быстро. Понравилось на маяке и уходить не хотелось. «Тримунтан» к тому времени кончился, и смотритель говорит: «Давай тебя отправлю на шлюпке прямо в Слободку — по песку–то путь долгой». Я отказался. «Больше, — говорю, — в море ни ногой». — «Отчего?» — спрашивает он. «Зарок сделал во время «тримунтана».

А он, смотритель–то, мне вопрос: «Сколько, — говорит, — раз тонул?» — «Один. А это, — говорю, — второй…»

Смотритель посмотрел–посмотрел на меня и говорит:

«И-и, милай (он старенький был, той смотритель–то), все, — говорит, — мы зарок давали. А от моря, — говорит, — никуда не денешься… Нет. Это уже навсегда, такой закон жизни!.. Служить, — говорит, — нам морю до «деревянного бушлата». Каждый, — говорит, — настоящий моряк к морю якорь–цепью намертво пристебан. Будешь, — говорит, — и ты ходить по морю до «третьего случая». В третьем случае, — говорит, — либо море тебя совсем возьмет, либо помрешь на берегу, как старый грыб, — немощь тебя задавит. Ну, не задавит, а загасит в тебе жизнь. Но помирать будешь в этом случае в большой тоске по морю и будешь просить, шоб тебя к морю вынесли. А тебя могут и не вынести, и умрешь ты с вечной тоской по морю…» Ну, я с ним не согласился, то есть с его мыслью: больно она старая какая–то, не по нашему времю, — не согласился и с его предложением на лодке идти в Слободку.

Попрощался со смотрителем, встал на костыли и пошел до рыбозавода. Шел эдак, сначала весело, даже песенки водил, а потом уставать стал… Хорошо, что у рыбозавода случилась лошадь! На ней я доехал до Слободки. Тогда же установилась теплая погода, и тело мое согрелось, отдохнуло, и я словно забыл, что было со мною.

— А был ли «третий случай»?

— Нет… Намечался, но я его отвел. Может, не настоящий, черт его знает! Да он, смотритель–то, не говорил, как скоро такой случай будет. Но говорил, что беспременно будет. Ну что ж, будет так будет. А пока видишь, хожу. Ничего. А смотритель в войну потонул. На лодке плыл, бомба недалеко упала, перевернула его; он старенький был и, видно, не выбрался, захлебнулся, как мышонок, и ушел на дно. Между прочим, и со мной тогда чуть и не случился энтот самый «третий случай». Да вот видишь… Так как же, Лексаныч, пойдем на кубанску–то сторону? Не бойся, я теперь с тобой на «третий случай» не попру. А?

— Ладно, — сказал я, — пойдем.

Данилыч от радости чуть не опрокинул лодку.

— А я думал, — сказал он, — мы на этих косах тут и присохнем… Теперь давай, Лексаныч, сходим в Слободку: белье сменим, бакалеи наберем и того–сего. А тебе, наверно, на почту сходить надо?

Я понял, что Данилыча меньше всего интересовала бакалея: этого добра и на кубанской стороне, в рыбацких селениях сколько угодно. Его интересовало больше всего «того–сего». Конечно, это злополучное «того–сего» тоже есть и на Кубани, но ему–то оно, как видно, «до зарезу» требовалось сейчас! Я согласился не потому, что решился уступить Данилычу, а потому, что мне нужно было побывать на почте: десять дней без газет, без радио — это, конечно, не трагедия, но все же и не развлечение. Хотелось мне, не скрою, увидеть и Галинку.

Пока Данилыч «сворачивал» нашу стоянку, я решил пройтись на конец косы. Дела у меня там никакого не было. Само место очень мне понравилось. Представьте себе песчаную отмель, далеко вклинившуюся в море в виде лезвия обоюдоострого меча. Песочек мелкий, нежный и робкий. Вода теплая, как парное молоко. Чайки вьются — добычу ищут. Сеголетки, объединившись в мелкие ватажки, дразнясь, шныряют у ног. Хорошо зоревать тут!

Море с Таласской косы кажется великим и могучим. Особенно если вспомнишь, что на его берегах родились Антон Чехов, Архип Куинджи и Георгий Седов. А сколько отважных моряков, крещенных в соленой купели Азовского моря, среди исследователей Антарктиды, в торговом и военном флоте, среди китобоев, добытчиков рыбы и морского зверя!