Петр Сажин - Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень

Возможно, из этого ничего бы и не вышло. Однако кто не мечтает произвести на свет гения?

Когда я настаивал, она плакала, говорила, что я эгоист, только о себе и думаю. А почему о себе?.. Ну что на свете может быть лучше детей?.. Брак без детей, профессор, не брак, а так… сожительство.

Иногда она не возражала мне: молча выслушает, вздохнет, отойдет в сторону, прищурит один глаз, сделает разнесчастное лицо и скажет:

— Ну?!

Я ничего не понимал, а она этак притворно заплачет:

— Степан! Ну же!

А сама пальчиком показывает на щеку, куда мне, дескать, следует ее поцеловать. А когда я подходил, она бросалась мне на грудь:

— Эх и злючкин ты!

Ну, я ей уступил. Уступил сначала в этом, а потом начал уступать и в другом.

— Вы, наверное, подумали — зачем я это делал? А черт меня знает! — сказал Кирибеев и, словно спохватившись, быстро проговорил: — Хотя нет, почему черт?.. Вот если бы теперь это было, я не сделал бы, а тогда на все был готов. Так и искал, что бы еще сделать для нее! Купил рояль, ковры, привез из Японии разные безделушки, картины на шелку, лак, слоновую кость. Но к вещам она была в общем равнодушна. Ее мучило одиночество. Позвал гостей, чтобы ей не было скучно. Потом мы сами стали ходить в гости. Вскоре завязались знакомства, появились друзья. Среди них оказались люди интересные, серьезные, но и пустельги было немало.

Приморск — город небольшой, но шумный. В те годы всякий народ туда стекался: артисты, художники, музыканты, географы, мореплаватели. Как же, два океана окружают его: с одной стороны — Тихий, с другой — тайга. Киты, тигры, женьшень, удэгейцы — сплошная экзотика. Как–то среди гостей оказались два столичных артиста. Наслушавшись их, Лариса на следующий день помчалась в Приморский театр, но ее не приняли — мест не было. Пыталась устроиться на другую работу — тоже не вышло, тогда была безработица.

Что я мог поделать? Бросить плавать? Или опять взять ее к себе на пароход буфетчицей?

Итак, жизнь наша шла с тревогами и волнениями. И радости в ней становилось все меньше. Лариса делалась раздражительной, иногда вдруг злилась без причины. Однако до ссор не доходило. Но однажды и это пришло.

Было так: наш пароход встал на ремонт, и я, желая скорее ввести его в строй, торчал там целые дни. Приходил поздно. Лариса оставалась одна. Я, конечно, замечал, что она сердится, но не придавал этому значения. Ведь я не гулял!.. Однажды, только я сел к столу, она вдруг сказала:

— Степан, ты думаешь о том, как у нас дальше будет?

Я спросил ее:

— Ты о чем, Лара?

Она покраснела и, задыхаясь, проговорила:

— Ты хочешь, чтобы я всю жизнь сидела дома, как наседка?! Чтобы я была сторожем и кухаркой в твоем доме? Мне надоело все… Мне опротивел этот дом, твои дела. Я молода. Я жить хочу. Понимаешь, жить! Одеваться, бывать на людях, ходить в театры. А ты запер меня в этой гробнице и доволен. Да знаешь, кто ты?..

Тут она потеряла над собой контроль и стала кричать на меня.

Я слушал молча. Я знаю, что в море во время шторма нельзя терять голову. Но и бездействовать тоже нельзя, иначе вода зальет корабль. Она высказала все. Наступила пауза. Она, видимо, ждала моих возражений, чтобы снова наброситься на меня. Ничего не говоря, я подошел к ней, взял за руки, посмотрел в глаза. Она вдруг заплакала, упала на постель и затряслась вся.

— Слушай, Лара, — сказал я, — давай поговорим.

Она вскочила, глаза ее мгновенно стали сухими, злыми.

— С тобой говорить?! Мне не о чем с тобой говорить!.. — И опять упала на постель и захныкала.

Я очень устал и, очевидно, глупо сделал, что не подошел к ней еще раз. Постелил себе на диванчике. Было уже поздно. Город спал. Тишина стояла кругом. Я уснул, но ненадолго. На диванчике мне было неудобно, ноги затекли. Встал, набил трубку, отдернул занавеску и поглядел в окно. Было раннее утро. Корабли сонно покачивались на рейде. Одинокая сампанька пересекала тихую бухту. На кораблях горели уже ненужные огни, которые, вероятно, забыли погасить вахтенные, за что своих я всегда грею. Разглядывая бухту, я заметил у причалов Туркина мыса четыре судна: один огромный транспорт и три совершенно одинаковых по типу, вроде сторожевиков. Я скорее догадался, чем понял, что это были китобойцы «Тайфун», «Гарпун» и «Вихрь» со своей маткой «Аяном», о них много писалось в наших газетах, их ждали в Приморск со дня на день. Но когда же они вошли в порт?.. Очевидно, пока я спал. Вид этих кораблей вызвал у меня необъяснимую тревогу; сердце налилось тяжестью, в ногах появилась слабость. Я закрыл окно и зашагал по комнате. Очевидно, я увлекся, шагал без осторожности и разбудил Ларису.

— Кто там? — донесся ее голос.

— Я.

— Пожалуйста, дай мне попить.

Я принес. Она пригубила, поморщилась и скорчила такую рожицу, что, как я ни был на нее сердит, в тот момент ни в чем бы не отказал. Она была как ребенок, который хочет, но не может проснуться: щечки розовые, губы припухлые, глаза ленивые. Подала мне чашку и говорит:

— Хочу с вареньем.

Когда я принес и она выпила, то спросила меня так, словно между нами ничего не произошло:

— Ты что не ложишься? Ну, иди же сюда, бедный мой Степочка. Замерз совсем.

Она обвила мою шею и скоро уснула.

На железной дороге просвистел первый маневровый паровоз. Пора было вставать — идти на корабль. Я хотел осторожно вытащить руку. Лариса, не открывая глаз, придвинулась и прошептала:

— Не уходи!

Я повиновался.

Мы проголодались, но на китобоец идти не хотелось. Я предложил Кирибееву разогреть на костре мясные консервы. Он с удовольствием принял мое предложение. Мы набрали сухого валежника и толстые стебли прошлогодних трав и подбросили в еле тлевший огонек. Я вытащил из рюкзака банку и хотел было открыть ее. Кирибеев остановил меня.

— Не нужно, — сказал он, — я еще ни разу не выходил в рейс без груза. — С этими словами он вытащил из своей сумки жареную утку — трофей вчерашней охоты, банку крабовых консервов, хлеб, соль и бутылку коньяку.

Через пять минут мы, взбодренные коньяком, усердно уничтожали жареную утку. Насытившись, растянулись у костра. Было приятно смотреть, как огонь жадно пожирал сухие сучья. Кирибеев наслаждался трубкой и как будто не спешил продолжать свой рассказ.

Меня все время подмывало спросить его: что же было дальше? Но я боялся испортить дело. Капитан Кирибеев — человек сложного характера. Уже тем, что он доверил мне свою тайну, он как бы поставил меня в зависимость от себя. Не первый раз я спрашивал себя: почему он доверился именно мне? Меня очень беспокоило это. Вдруг наступит момент, когда он ощутит стыд или сожаление, а затем и досаду на себя за откровенность… Вот тогда он будет искать повода избавиться от меня.