Петр Сажин - Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень

По реке челноками снуют шестерки с шоколадными гребцами. Из воды торчат головы купальщиков в разноцветных шапочках и шлемах. Мышцы у гребцов — литые. А пловцы так и заманивают в воду!

Хорошо бы искупаться! Да где там! Напротив строительства нет спуска к реке — он у Крымского моста, — пока дойдешь туда, половины обеденного перерыва как не было! Конечно, рабочий ум смекалист: спустили канат, и по нему — в реку.

Но на другой день около этого места милиционер, как огурец, вырос: «Давайте прекратим!»

Ковш — вниз, ковш — вверх… После работы, чуть пригнувшись, лавируя и отчаянно напрягая волю, молнией мимо тяжелых грузовиков, автобусов и троллейбусов, как через дремучий лес, в библиотеку: нелегкое это дело перескакивать через курс! Но нужно. Нужно? А сколько же можно так жить? Когда же можно будет просто выскочить за город и полежать на траве и смотреть, как плывут в голубом небе серебристые облака? И когда же наконец придет весточка от Либуше?

Осеннее солнце все еще живет щедротами лета: днем сильно припекает, и небо стоит высокое и голубое. На улицах высятся горы арбузов, слив, сизых и холодноватых, как утренние зори. А яблоки! Как будто в садах во время войны не падали снаряды. Падали, да еще как! Просто природа быстрее человека залечивает свои раны. Природа? А что она знает о самом совершенном своем плоде — человеке? Ничего! Ровным счетом ничего!.. Как, впрочем, и сам этот совершенный плод ее — о себе…

Надвигалась осень. Однажды ранним утром, когда солнце еще только «одевалось», прежде чем выйти на горизонт, Гаврилов увидел в высоком небе тонкие стежки журавлиных косяков и загрустил. Дни становились короче, а приступы тоски длиннее и мучительнее. Спалось плохо. Что ни делал, перед глазами — Травнице да Прага.

Четвертый год отсчитывал день за днем, а помнилось так ясно, будто вчера все это было. Особенно то утро на вокзале, когда он уезжал в Берлин. Заплаканное лицо Либуше, и глаза круглые, испуганные, и судорожный замок пальцев на его рукаве… Но почему же она не пишет? Разлюбила? Нет! Там что–то случилось. А что? Загадка. Что же предпринять ему еще? Как же попасть в Прагу?..

Вечером после работы Гаврилов зашел в контору. На столе у Чакуна лежала «Вечерка». Внимание Гаврилова привлекла заметка о том, что Чехословацкое правительство закончило переговоры с Советским правительством об установлении прямого железнодорожного сообщения между Прагой и Москвой через Минск — Киев — Львов — Чоп — Черни над Тиссой — Оломоуц. А что, если наняться проводником? Наука тут небольшая.

…Преждевременно оплывший, на вид лет тридцати пяти — сорока, железнодорожный майор, внимательно выслушав Гаврилова, потер широкий — лопаткой — нос и со вздохом сказал:

— Ну и задал ты себе задачку.

Гаврилов посмотрел на высокий штабель орденских планок над клапаном нагрудного кармана майора, затем на его теплые серые глаза и подумал: «Добрый. Не может быть, чтобы не помог!»

— Пустой номер тянешь, парень.

Ответ был таким неожиданным, что Гаврилову показалось, уж не ослышался ли он.

— Ты что, слепой иль газет не читаешь? — сказал досадливо майор. — Сейчас идет борьба с безродными космополитами, а ты со своей чешкой… Иди–ка ты, парень, обратно на свою стройку и не рыпайся! Чего уставился? Хочешь сказать — за что кровь проливал? — Майор, сильно припадая на правую ногу, вышел из–за стола. — Видишь, какую бандуру вместо ноги мне в госпитале привинтили? Ну и что? Мы одни с тобой, что ли, воевали?.. В общем, не могу я взять тебя: мест нет — своих железнодорожников хвост целый. А потом эта твоя чешка. Затаскают нас с тобой. Связь с заграницей. Понял? Еще влепят чего–нибудь, а то и загонят, куда Макар телят не гонял. Не ходи никуда больше. Потерпи. Придет время, найдешь свою чешку…

Мрачным вернулся Гаврилов от майора. О своем разговоре не сказал никому. Но в конторе быстро заметили, что с ним что–то случилось, — он словно бы озверел — так работал, что самосвальщикам и покурить некогда было.

Нарядчица конторы СМУ‑12 «Мосстроя» Вера Ковшова, плотная, с большой грудью и крупными карими, стойкими под чужим взглядом глазами девушка, всякий раз, когда Гаврилов приходил за нарядами, старалась задержать его ничего не значащим, пустым разговором. Но Гаврилов всегда куда–нибудь торопился. Вера нашла выход: дока–девка, она стала задерживаться в конторе для выписки нарядов к следующему дню и утром прямо у конторы вручала их бригадирам. А когда подходил Гаврилов, говорила ему: «Иди, я принесу тебе на агрегат».

Сначала она, конечно, не догадывалась о том, какие это будет иметь последствия: преследовала лишь свою цель — при вручении наряда Гаврилову поговорить с ним наедине. Но дело приняло общественный характер, и ее инициатива была отмечена приказом по конторе, а спустя некоторое время — и по тресту. Ей выдали премию. В газете «Московская правда» появилась статья об инициативе нарядчицы Веры Ковшовой.

Но на Гаврилова Верина популярность не оказала никакого влияния…

Перед ноябрьскими праздниками группа передовиков СМУ‑12 выехала с субботы на воскресенье в подшефный колхоз помочь в ремонте инвентаря и вывозке овощей.

С бригадой поехали жена начальника конторы Надя Чакун и Вера.

Осень стояла сухая и теплая. В колхоз приехали поздним вечером, разместились в школе.

Перед сном походили по селу. Когда вернулись в школу и легли, долго болтали, пели песни. Особенно старалась Ковшова: она пела с какой–то пронзительной громкостью. В полночь все стихло. Отшумела и деревенская улица. Только кое–где побрехивали собаки. Гаврилов долго не мог уснуть: было душно и кто–то так прилежно храпел, будто вода кипела в перегретом радиаторе. Гаврилов встал: надо устраиваться где–то в другом месте. Он нащупал дверь, открыл. Это была учительская. Зажег свет, принес охапку соломы, лег.

Гаврилов не помнит, сколько спал. Проснулся от жаркого шепота над ухом:

— Ну же, проснись!

Гаврилов приподнялся на локте. Вера Ковшова!

— Накрой меня! — прошептала она. — Я совсем закоченела. Легла с Надей, а проснулась — Нади нет, пальто нет: ей не спится, гулять пошла, видишь, луна. Ну чего ты шарахаешься? Я тебя не съем…

— Хорошо, — тихо сказал он и встал.

Вера легла на его место. Он накрыл ее шинелью. Сел. Закурил. Тусклый рассвет еле–еле пробивался сквозь слежавшуюся темноту. Вера с удивлением смотрела на него из–под шинели.

— Ты чего не ложишься? Боишься, что ли? — Она усмехнулась. — Ты со всеми так?

Гаврилов молчал.

— Что молчишь?

Гаврилов пожал плечами.

— Я что, противная?

— Согрелась? — спросил он.

— Согрелась, — сказала она. — Ложись. Не бойся.

— Тсс! Что шумишь? — прикрикнул он. — Бери шинель и иди туда, где была!