Петр Сажин - Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень

Гаврилов кивнул.

— Покойный Артем любил чай черный как деготь. Бывало, сидит за столом, как младенчик, улыбается и губами из блюдцы эдак филюп, филюп — попивает… — Она вздохнула и как–то нерешительно спросила: — Василь Никитич, хочу спросить тебя…

— Да?

— Ходить тебе, наверно, рано?

— А вам, тетя Нюша, нужно что–нибудь?

— Радио у нас сломалось…

Гаврилов вопросительно посмотрел на тетю Нюшу.

— Кланька–то моя, — продолжала тетя Нюша, — прямо сохнет без радио. Как ты заболел, в эту радио будто кляп сунули. Глазок горит и так оно будто шумит, а играть не играет. Может, поправишь, Василь Никитич? Не сейчас, а когда легче станет.

— Хорошо, тетя Нюша.

— Тебе, может, еще чайку принесть?

— Да нет, тетя Нюша, спасибо!

— А с малинкой иль с медком? Легче станет!

— Спасибо. Идите к себе, вас, наверно, Клава заждалась.

— Ох, и вправду! А как она обрадовалась бы, если б ты, Василь Никитич, нашел охоту к нам зайти! Ну поправляйся. Чего надо будет — кликни!

…Кроме тети Нюши с дочкой, Гаврилова и одинокого пожилого мужчины, работавшего в охране на промышленном складе, жила еще одна семья: мать, домашняя хозяйка Анисья Петровна, и двое взрослых детей. В отличие от тети Нюши, Анисья Петровна входила в кухню, как мышь: неслышно и незаметно.

Маленькая, сухонькая, с высокой прической, она говорила мягким голоском. И говор ее был бы приятным, если б она не произносила букву «т» как «ц». Она говорила: «деци», «зяць», «цеця».

У Анисьи Петровны двое детей: Костя и Катя. Костя — старший, ему тридцать два. Кате двадцать семь. Костя работает в фотоателье «Художественный портрет». Работенка, как говорит тетя Нюша, «не пыльная, но денежная». Он поздно встает, пьет черный кофе с тостами, носит короткую стрижку ежиком и старается не отстать от моды: на нем свободный пиджак из твида с косыми, широкими, чуть висящими плечами и туфли на толстой каучуковой подошве.

Катя работает помощником директора кинотеатра где–то в районе Таганки.

Костя холостяк. Катя — «покинутая» шесть месяцев тому назад. Она переживает свое горе молча, с достоинством, хотя и страдает. Но Анисья Петровна нервничает, будто это ее бросили. Она кладет столько сил и энергии на то, чтобы вернуть «зяця» в дом!

Анисью Петровну за глаза называют графиней. Ее прозвали так в первый же день появления в квартире, когда она вошла в коридор и сказала игравшим ребятишкам: «Деци, не шилице! Надо прилично весци себя!»

Услышав это, тетя Нюша — среди играющих в коридоре детей была и ее Кланька — сказала: «А ты што указываешь? Подумаешь, какая графиня! «Деци, не шилице!» Ишь ты какая! Играли и будут играть! Это вам не старый режим!»

Это, конечно, было давно, но ведь и все когда–нибудь уходит в это «давно».

Пока жильцы были дома, пока хлопали дверями, гремели кастрюлями и подходили к телефону, Гаврилову было веселее. Но как только все расходились по делам, в квартире снова наступала тишина, и Гаврилов слышал, как сыплется песок в перегородке между его комнатой и комнатой тети Нюши, когда по оврагу к интендантским складам летел «товарняк». От хода поезда земля гудела.

Гаврилов с удовольствием слушал и гул, и свистки паровозов, и трамвайные сигналы у переезда: «тр–р–р-р… э–нз–з-з», и гудки автомобилей, и рокот моторов тяжелых грузовиков, и людские голоса. Жизнь! Она была там, за упрямой тишиной этого старого дома.

Подолгу Гаврилов слушал шумы города: отложит книгу и слушает. Вот тут незаметно и подкрадывался сон. Просыпался Гаврилов от стука в дверь.

— Василь Никитич! Это я! К тебе можно? — И, не дожидаясь ответа, тетя Нюша входила со словами: — Стучу, стучу, а от тебя ни слуху ни духу! Лежишь, чисто схороненный. Должно, уснул? Телефон прямо надрывается, все с твоей работы спрашивают… Чувствуешь себя ничего?

— Ничего.

— Пить хочешь?

Гаврилов качал головой.

— А я достала курицу. Три желтка в нутре у ей. Банку жиру натопила. Лапшу сварила — несказанную. Кастрюля аж поет! Принесть?

— Спасибо!

— Когда поешь, тогда и скажешь. Так я принесу?

Тетя Нюша выходила из комнаты и вскоре ставила тарелку на стул у постели. Гаврилов брал ложку в руку, пробовал.

— Ну как?

— Мечта!

— То–то! А то «спасибо, не хочу»! Ешь!

Когда Гаврилов начинал ходить ложкой по дну тарелки, лицо его горело и лоснилось.

— Здорово она тебя пропарила, — говорила тетя Нюша. — Скоро, гляди, не заметишь, как и на ноги встанешь. Ну, а теперь спи! Тебе сейчас еда да сон — самое лекарство.

Гаврилов пытался понять, почему эта женщина по–матерински заботится о кем.

«Но ведь тетя Нюша, — думал Гаврилов, — ко всем хорошо относится, даже к «графине». Нередко за всех убирает и на кухне, и в коридоре. Да и к ней, в общем, все хорошо относятся. Бывает, что она вспыхнет, как спичка, тогда в доме возникает «дисплёпорция», как говорит третий, ответственный съемщик Константин Егорович — человек мрачноватый и темный, по слухам, бежавший в 1929 году от раскулачивания из–под Шилова, что ли. «Ягорыч», как чаще всего он представляется новым знакомым, человек малограмотный, но питающий неистребимую любовь к ученым словам.

И вдруг Гаврилов понял: тетя Нюша, эта славная старушенция, смотрит на него, как на будущего зятя.

«Какая же я балда! — ругал он себя. — Неужели раньше не мог понять? Муж маникюрши? Смех… А чего смеяться–то? Сам–то кто? Сын казачьего ветеринара — не велик дворянин! Но разве в этом дело? Дело в том, что он не может больше так жить. Да, не может! Ну, а где выход?..»

В то время, когда Гаврилов, угнетаемый одиночеством, думал, как найти выход из создавшегося положения, на кухне возник разговор, который свидетельствовал о том, что судьба человека принадлежит не только ему.

Довольная тем, что лапша ее понравилась, тетя Нюша, напевая какую–то песенку времен своей молодости, вышла на кухню. Заметив Анисью Петровну, тетя Нюша, как бы невзначай, сказала:

— Поел…

— Что вы? — спросила Анисья Петровна.

— Я говорю, — поел лапшу–то и лежит, как ангелочек, и все на потрет смотрит.

— На чей портрет?

— Какая–то чешская зазнобушка… Красива, анчутка, и сказать нельзя, как!

— Это что ж, трофей его пражских походов?

— Ты, Петровна, больно мудрено говоришь: «троф–фэй»…

— Хорошо, Нюша! Так что же, это девица или дама?

— Девица она иль не девица — не знаю. Но хороша, анчутка! Волос у нее, как кудель льняная. Глазыньки, губки, бровочки — все на своем месте и такие благородные и наводные из себя. Да… — со вздохом продолжала тетя Нюша. — Я думаю, он и болеет оттого, что не женится.

— Ну что за глупости!

— Да какие же это глупости? — вспыхнула тетя Нюша. — Погляди на свою дочку!

Анисья Петровна поджала губы: