Василий Росляков - Мы вышли рано, до зари

Проанализировал Пашка этого бородатого ученого московского и остался довольным. Не-ет, Паша, не ухмыляйся, не по зубам тебе этот человек, не думай, что схватил ты его за бороду, даже сравнил, не-ет, тут ты, Паша, обмишулился, у него, брат, на черном рынке книжки ходят по двадцати рублей за штуку, а в магазине ты не достанешь его книжек. Не думай, что так это просто. О нем в заграницах знают кому положено. И с нашим большим начальством дружен. Так что успокойся, Паша. Займись чем-нибудь попроще. Этот орешек не по твоим зубам. Поумней тебя люди не могут проанализировать его.

— Ну че, писать будешь про Цыгановку? — спросил Пашка.

Егор Иванович откашлялся, прочистил горло, подумал, в бороде покопался.

— Буду.

— Чего?

— А уж чего-нибудь напишу, — сдержанно ответил Егор Иванович, а самого просто распирало внутри от веселого замысла. Собственно, и заспешил Егор Иванович оттого, что готов уже материал, готов замысел ударной статьи, смелой, яркой, как всегда, острой. Ходил социолог по селу, дотошно выспрашивал руководителей, главных специалистов, ездил с директором по полям, дома с Пашкой вел разговоры, но никак ничего не приходило в голову, не попадалось под руку. И вдруг напал на этих нахлебников, вечером в конторе Михал Михалыч поделился с кандидатом своими заботами по поводу всяких контор и управлений, выкачивающих из хозяйства деньги. Стал перечислять все эти Сельэлектро, БРУООС, Ставропольводавтоматику, Сельхозтехнику и так далее. Сразу вспыхнуло в воображении, зажглось, стал он записывать все подробно. И на другой день решил отчаливать. Лучшего тут ничего больше не найдешь. А это прямо горит и светится. Надо домой, пора. За крепким, как камень, низеньким лбом перекипали веселые мысли, хлесткие слова, яркие и острые образы, заимствованные у народа-языкотворца, с которым он, Егор Иванович, как считал сам, варился в одном котле с самого нежного возраста. Он уже видел заверстанную в полосу свою статью, и на душе становилось как-то мстительно и сладко.

Пашка не знал, о чем собирается писать ученый кандидат, но он помнил его разговоры о бардаках, в которых тот любил копаться, чего-то и тут нанюхал, раскопал. Пашка сам любил поговорить о неполадках, о злоупотреблениях на месте и во всем масштабе, но все время, всю жизнь заниматься этим — не представлял, помрешь от скуки. Он не понимал и законов социологической науки, законов, по которым живут и развиваются ученые люди. Если у кого талант критический, он и будет всю жизнь ее пилить, критику, если талант радостный, будет все время радоваться, и так далее. А у Егора Ивановича страсть к обличениям, можно сказать, в крови, в его природе и в его наследстве. У него отец таким был. Веселый был мужик, отец кандидата, веселый и умный, но и едкий. Хозяин забористый. Все неурядицы, все несчастья и неудачи своих сельчан и вообще все неудачи и промахи объяснял человеческой глупостью. Бедный мужик — значит, ума не хватает, хозяйство развалилось — значит, дурак хозяин. Соседи и сельчане вообще побаивались его острого языка. Он вроде и ласково, но сверху, снисходительно поучал всех: что ж ты, дурачок, делаешь? разве ж так можно?! А в разговорах мужиков, обсуждавших свое положение, часто можно было услышать знакомый отрезвляющий голос: ты что говоришь, дурачок, соображаешь? Помолчи лучше, людей послушай. В колхоз отец ученого кандидата не стал записываться и своим знакомым говорил: куда ты, дурачок, лезешь? Ты подожди хоть немного, как у них пойдет, а там видно будет. Чего прешься не подумавши!

Когда пошли колхозы в гору, все стало налаживаться, он продолжал выжидать и сопротивляться. Посмотрим, говорил он, как у них дальше пойдет. Не выйдет у них с колхозами, ума но хватит. И так далее.

Радовался каждому промаху колхозников, каждой неудаче. И Егор Иванович, тогда еще Егорка, повсюду следуя за отцом, впитывал его ум и характер, перенимал его словечки и суждения, его понимание жизни. Егорка слышал, как отец уже в конце тридцатых годов, когда с колхозами уже было все ясно, когда назад путей уже никаких но было, выбиваясь из сил, сопротивлялся, не вступал в колхоз до последнего и зло бросал дома в чьи-то адреса: «Дурачье!» Все помнил Егор Иванович. И теперь сам часто своим товарищам по науке, не мужикам уже, а ученым людям, говаривал: «Ну что ты плетешь, дурачок?! Неужели не понимаешь?» И так далее. И вскрывал язвы современной ему действительности, обличал всевозможные бардаки и неполадки и считался смелым, острым мыслителем. Пользовался уважением как среди товарищей, так и среди начальства. Потому что критика, а тем более яркая, талантливая критика, считалась полезной и необходимой для процветания Родины. Тут интересы общества и Егора Ивановича полностью совпадали. И редко-редко кто знал или догадывался, что потребность в критике у общества и у Егора Ивановича имела разные источники, совершенно, можно сказать, противоположные. У общества это шло от желания с помощью критики освободиться от всего, что мешает двигаться вперед, к сияющим вершинам, у Егора Ивановича причиной и источником были частично природная тяга, наследственная склонность насмехаться над человеческой глупостью, над несовершенством любого рода, частично же всосанное с молоком матери мстительное чувство за отца, которого в конце концов по злому навету оклеветали и отправили в отдаленные края, где он в свое время и скончался, а если брать шире, то обида на обстоятельства, на ту же коллективизацию, которая порушила и погребла в общем кургане мечту о столыпинско-хуторском рае, что долгие годы согревала души всего семейства — отца Егора Ивановича, матери и самого Егорки. Гибель этой мечты повлекла за собой гибель отца в сибирских лагерях, смерть матери, потерявшей прежний интерес к жизни. В самом же Егоре Ивановиче отозвалось это не совсем обычно. В молодом организме эта гибель не уныние вызвала и потерю интереса к жизни, а, напротив, разожгла в нем интерес, сделала его натуру еще более деятельной, еще более энергичной, наполнила его исследования, его потаенные мысли какой-то особой, мстительной радостью, питаемой нашими многочисленными недостатками и просчетами, нашими язвами, что так и бросались в глаза в определенные времена.

Словом, Егор Иванович слыл в своем кругу веселым, удачливым, смелым и острым, во всем преуспевающим социологом. И домой возвращался теперь, вследствие того что материал подходящий попался под руку, весьма довольный, с приливом новых вдохновений.

Пашка всю дорогу от нечего делать анализировал Егора Ивановича, искал, например, причину, отчего это кандидат завел такую бороду. И ведь доискался. В зеркальце он разглядел, как сквозь спутанные волосы бороды и усов, сквозь этот рыжеватый покров просвечивалась серыми кусочками кожа ученого кандидата. Пашка мысленно расправлялся с бородой, сбривал ее, и перед ним открывалось сырое, как неподошедшая опара, лицо, бледное, бескровное, неинтересное, не отвечающее самому духу Егора Ивановича, а главное — похожее на обескровленного голодом насекомого. Пашке самому становилось неприятно от своих открытий, и он внутренне стал одергивать себя, переводить свои мысли на другое.