Виктор Московкин - Потомок седьмой тысячи

Грязнов пристально взглянул в изможденное лицо мастерового, взгляд был строгим, осуждающим.

— Понял теперь, что без политики жить можно?

— Никак нет, господин директор, — помедлив, возразил Родион. — Нынче, видно, без политики не проживешь. Куда ни кинься, везде она.

— Что так! — изумился Грязнов. Скривил брезгливо рот, не пряча своего разочарования.

Родион с виноватой улыбкой развел руками, стал объяснять:

— А как же, господин директор. Надежда была: поступлю снова на фабрику, буду честно работать, глядишь, может, и ссуду на дом выхлопочу, стану, как другие, привязанным…

Грязнов усмехнулся, повеселел: привязанными звали рабочих, которые по его разрешению получали в конторе ссуду и строили дома, после выплачивали деньги с каждого заработка; в страхе, что, пока ссуда не погашена, дом могут отобрать, старались не провиниться, остепенялись. В этом тоже было его новшество.

— Получается же, господин директор, другое, — продолжал Родион. — Не успел в конторе появиться и сразу — на вот тебе! — конторщик Самарин обещал брошюрки дать и еще какой-то значок. Как же тут без политики?

— Ну, «Союз русского народа» — это не партия, — догадавшись, о чем идет речь, сказал Грязнов, уже более ласково оглядывая мастерового. — Состоять в нем обязан каждый честный патриот. И это нисколько не, значит, что человек будет заниматься политикой.

— Виноват, — поспешно сказал Родион. — Устав я не читал, потому и подумал.

— Устав такой, — добродушно разъяснял Грязнов. — Быть верным подданным своего государя и отечества. Правительство постепенно улучшает условия для рабочих, вот уже с пятого года по девять часов работаем, может статься, вскоре будет и восьмичасовой рабочий день, поднимается и жалованье. Поддерживать надо правительство, а не поддаваться на агитацию подпольщиков, которые только вводят вас в заблуждение. Пусть себе интеллигенты шумят, вам-то что, вы от них должны быть подальше.

— Не просвещен, виноват, — снова сказал Родион.

Грязнов наблюдал за ним: вроде бы откровенен, глаз не отводит, в них тоска и усталость.

— Где же был? — полюбопытствовал он. — Что повидал нового?

— Что можно повидать, господин директор; все годы с такими же, как и сам, горемыками… А был в тюрьме каторжной, и на приисках пришлось… Можно сказать, по золоту ходил….

— Значит, видел, что из себя представляет золото?

— Пришлось, господин директор. Так, желтенький песочек, ничего завидного. Зачем только шеи из-за него ломают?

— В золоте — сила, — наставительно сказал Грязнов, вполне уже убежденный, что долгое наказание благотворно повлияло на стоявшего перед ним человека: наученный горьким опытом, не только сам, других будет удерживать от опрометчивого шага. — В каком отделе работал?

— В чесальном. Туда и хотелось… Распорядитесь, сделайте милость.

— Хорошо, иди. В конторе оформят.

Отпустив Родиона, директор сладко потянулся, зевнул, похлопывая ладошкой по рту. Потом достал список гостей, которых необходимо было пригласить на юбилейные фабричные торжества. Почти двести лет существует Ярославская Большая мануфактура, построенная в петровские времена купцом Затрапезновым. Когда род Затрапезновых иссяк, перешла она во владение к богатею Савве Яковлеву. А теперь вот уже пять десятков лет создает благополучие семье Карзинкиных, и из них без малого два десятка способствует тому же ученый инженер Алексей Флегонтович Грязнов. Поистине можно праздновать тройной юбилей.

Праздничные торжества запаздывали — такое неспокойное время было. Дальше откладывать некуда. Уже назначен день… Грязнов энергично тряхнул серебряным колокольчиком, приосанился. В кабинет вошел Лихачев.

— Садитесь. Проверим еще раз, не упустили ли кого в списке гостей.

Лихачев с унылым видом пододвинул стул, сел и сложил руки на животе.

Грязнов, покосившись на него, вдруг взорвался:

— Что вы сегодня, как сонная муха? Не проспались? — Зло швырнул список в сторону конторщика. — Извольте читать!

Праздничные торжества, задуманные широко, начались с утра освящением нового храма, построенного напротив училища. Потом контора фабрики чествовала мастеровых: всем выдали наградные деньги — месячное жалованье. Тем, кто проработал двадцать пять лет, вручили еще и юбилейные жетоны. Мастеровым после этого предоставили право распоряжаться даровыми деньгами по своему усмотрению — в Рабочий сад навезли водки, пива и сластей. И слободка загудела…

Тихо было только в отдаленном от фабрики Петропавловском парке — случайных прохожих стоявшие шпалерами полицейские заворачивали. Именно сюда во второй половине дня, когда над слободкой поплыл праздничный колокольный благовест, со стороны города по Большой Федоровской улице потянулись богатые экипажи: именитые люди — высшее местное чиновничество, купцы и заводчики — съезжались на банкет, который устраивался в просторном хозяйском доме, белевшем в глубине парка, с фейерверком, с катанием на лодках на знаменитых затрапезновских прудах, проточных, сделанных один ниже другого.

Приехавшие первыми гости разбредались по аллеям парка, с любопытством разглядывали разноцветные гирлянды фонарей над головами, любовались на всплески в богатых рыбой прудах. Не меньшее любопытство гостей вызывал и сам владелец фабрики Карзинкин — высокий, красивый старик с пышной поседевшей бородой, с мрачноватым взглядом глубоко спрятанных глаз, — несметно богатый человек, уже одним этим приковывавший к себе внимание. Карзинкин жил постоянно в Москве, на фабрику приезжал редко, и многие видели его впервые.

Он стоял у въезда в парк вместе с фабричными служащими— встречал подъезжающие экипажи. Служащие фабрики расположились по чину: впереди Грязнов, за ним главный бухгалтер Швырев и дальше все остальные. Грязнов, стараниями которого было устроено все это праздничное великолепие, благодушествовал. Одет он был строго, в черный костюм, с галстуком, как и подобает официальному лицу. Стоявший позади его багроволицый, с толстой шеей главный бухгалтер Швырев был озабочен: не из-за того, что такая громадная сумма денег была выброшена на ветер — так пожелал сам хозяин, его дело, как распоряжаться деньгами, — тревожные думы были о своем, о семейном. Полчаса назад фабричный пристав Фавстов поманил его в сторону и, многозначительно оглядываясь, будто боясь, кто бы не подслушал, рассказал о собрании рабочих, проходившем сегодня утром на лодках на Которосли, выше плотины. На собрании, устроенном социал-демократами специально к этому дню, как донесли Фавстову, был и сын Швырева, гимназист. То, что был, не беда: катался на лодке, увидел скопление людей и подъехал из любопытства, так можно бы объяснить. Но Фавстов сказал, что сын выступал как оратор — призывал рабочих объединяться, готовиться к восстанию, которое должно произойти в связи с осложнением политической обстановки на Балканах, где агрессивная Австро-Венгрия попирала славянские народы. Старший Швырев теперь раздумывал, что предпринять: Фавстов мог дать ход делу, и тогда неприятностей не оберешься, но на уме вертелось только одно — лучшего не приходило: «Выпороть стервеца, будет ему славянский вопрос…» Правда, понимал: выпороть-то не штука, а к Фавстову, как ни противно, надо идти на поклон, и поскорее.