Виктор Московкин - Потомок седьмой тысячи

Антип все что-то еще бубнил о спекулянтах, мешал Грязнову сосредоточиться на приятных мыслях.

— Сдается, братец, ты забыл, куда мы едем, — сказал Грязнов, намереваясь попугать кучера. — В жандармское управление!.. В то время, когда война возродила дух нации, всколыхнула волну патриотизма, ты говоришь черт знает что. Ну-ка расскажу там о твоем настроении, и быть тебе на каторге, не хуже того родственника машиниста Тюркина. Не подумал ты об этом?

— Я, господин директор, сказываю, что мне сказывали, — ответил Антип. — Оно, правда, и свое мнение имею…

— Смотри-ка лучше за дорогой. Не ровен час, задавишь кого, философ.

Проехали дамбу и мост через Которосль. При въезде на Большую линию с торговыми лавками столкнулись с возбужденно кричавшей толпой. Двое мужиков в клеенчатых фартуках, толсторожие, — видно, мясники — волокли низенького, плотного человека без пиджака, в одном жилете поверх рубашки. Лицо у человека было испуганное, красное, он дико вращал глазами, сопротивлялся. Толпа человек в тридцать шла следом, сыпала проклятиями. Ближние к толстому человеку в жилете старались толкать его в спину, орали. Антип, придержав лошадь, нагнулся с облучка, спросил проходившего господина в чиновничьем мундире, что случилось и кого волокут.

— Опять, значится, шпиена поймали, — выслушав чиновника и обернувшись к Грязнову, сообщил он, хотя Грязнов и сам слышал ответ. — Булгахтер с пивного завода «Северная Бавария». Немец. И откуда их только понабралось, шпиенов этих? — сокрушенно закончил он.

— Сюда, Алексей Флегонтович, пожалуйста, в креслице. Присаживайтесь, отдыхайте. Удобно ли вам будет? Курите… Ах, да, прошу прощения.

Удостоверившись, что Грязнов сел так, как было задумано, — лицом к свету, ротмистр Кулябко довольно потер руки и продолжал с проникновением в голосе:

— Вот какие дела у нас, Алексей Флегонтович. Да… Пришлите мне Фриде…

Вперил строгий взгляд в гостя, стараясь уловить малейшее изменение в лице.

Грязнов с удивлением смотрел на него — ничего не понимал.

— Что с вами, ротмистр? — спросил недоуменно.

Сам не менее обескураженный тем, что заранее приготовленные слова не произвели должного впечатления, Кулябко моргнул, сказал, смешавшись:

— Да нет, просто шутка такая. Не слышали? Пришлите мне Фриде… — И опять смотрел в лицо гостя, но, кроме разгоравшейся досады, никакого изменения.

«Что за черт, — думал ротмистр, — похоже, он и вправду ничего не понимает…»

А как все могло быть удачно. Вызывая Грязнова, он представлял, как тот, услышав «Пришлите мне Фриде», вздрогнет, растеряется, — тут ему следующий вопрос, утвердительный: «Рассказывайте все честно, дорогой Алексей Флегонтович, давно ли вы связаны с внешними врагами Отечества…»

Дальше… Дух захватывало, что могло быть дальше. Имя ротмистра Кулябко, доселе мало кому известное, раскрывшего лиц, причастных к военному шпионажу, прогремит и в столице. Повышение… Награды… И каких лиц! Кто бы подумал!..

— Вы меня оторвали от дела, чтобы сообщить эту шутку? — с вежливой язвительностью осведомился Грязнов. Теперь досада на его лице сменилась злостью. — Какая у вас нужда ко мне? Может, вы о той типографии, которую ваши молодцы не могут обнаружить? Пожалуйста… Мне, право, некогда.

Наступило неловкое молчание.

— Хорошо, — согласился Кулябко. Он принял начальственный вид. — Вам знакома Елизавета Шикоро?

Теперь он мог наслаждаться произведенным впечатлением. Умудренный жизнью, солидный человек, сидевший перед ним, покраснел, как мальчишка, в жестком до этого взгляде отразилось смятение.

— Да, — стараясь быть спокойным, подтвердил Грязнов, — я знаю эту женщину… знаком был с нею. И что из этого?

— Многое… Елизавета Васильевна Шикоро арестована по подозрению в военном шпионаже.

— Это невероятно! — вырвалось у Грязнова.

— Что — невероятно?

Грязнов вспомнил, как только что на площади тащили толстого человека с испуганным лицом — бухгалтера пивоваренного завода «Северная Бавария», припомнились и слухи о поимке в разных местах губернии немецких агентов. Шпиономанией болело все общество: от простолюдинов до высших слоев чиновничества. Чего доброго, и этот голубоглазый, с длинным, вытянутым лицом жандармский офицер посчитал его причастным к шпионажу.

— Невероятно, что вы вызвали меня по этому делу. Знакомство мое с Елизаветой Васильевной, с этой дамой, было очень короткое и, так сказать, чисто личное…

— Она другого мнения, — возразил Кулябко, и по его тону можно было понять, что он нисколько не верит Грязнову. — По словам арестованной, вы даже паспорт ее храните.

— Но позвольте!.. Что за чушь!.. Ее паспорт в гостинице…

… В вагон поезда Грязнов вошел походкой юноши, распространяя вокруг себя запах вина и одеколона. На душе было легко, приятно кружилась голова от выпитого шампанского, в ушах все еще звенели тосты. Пили за…

Да, пожалуй, легче перечислить, за что не пили. Карзинкин был. — сам бог. После тостов летел на пол дорогой хрусталь. Звон… Крики… Карзинкин поощрительно усмехался, требовал от оркестра бравурных маршей, хрипло и воинственно пел. Даже обычно сдержанный Грязнов поддался общему бесшабашному настроению. А что ему? На фабрику он привезет хорошие известия: отныне Большая мануфактура будет работать на военное ведомство. А это не только полная занятость рабочих, дополнительные наградные от прибылей служащим, это — установление на фабрике жесткой дисциплины, ответственность: за агитацию и неповиновение — по законам военного времени. Наконец-то карающая рука закона будет сдерживать смутьянов. Все для победы, все во славу русского воинства! Это совсем другое, чем в мирное время. Здесь не может быть ропота. Кто мешает победе, тот враг своего Отечества. Он должен быть презираем. Попробуйте, господа большевики, поднять голос, ваши же союзники по партиям первые поднимутся на вас. Война возродила дух нации!.. Правда, где-то подсознательно закрадывалась другая мысль. Японская война, короткая и бесславная, привела к революции. Такой же взрыв патриотизма был вначале, те же тосты во славу воинства… Не вызовет ли новая война нечто подобное?.. Но мысль эта, неоформившаяся, робкая, при всеобщем возбуждении казалась кощунственной…

Грязнов не пошел в душное купе, стоял в коридоре у открытого окна. Остался позади шумный вокзал с провожающими, замелькали в вечернем мягком свете станционные постройки. В вагоне шла деловая, несколько суматошная жизнь, какая бывает в начале пути. Потом постепенно все стихло.

Поезд приходил в Ярославль утром, можно было с удобством выспаться. Но спать ему не хотелось, и он стоял у окна, подставляя лицо свежему ветру и разглядывая проносившиеся теперь среди зелени садов небольшие деревеньки. Ближе к станциям среди сосен проглядывали причудливо изломанные крыши дачных домов.