Виктор Московкин - Потомок седьмой тысячи

Вернулись домой к вечеру. Ребята вдвоем тащили ведерко, в котором плескались крупные плотицы и окуни— то, что осталось от дневной ухи. Перед тем как разойтись, Фомичев задержал Федора.

— Что никогда не спросишь, куда девался студент?

Помнишь, в гостях был? Привет он тебе прислал. Укатали на три года в ссылку…

— Что ты говоришь? — посочувствовал Федор. — Письма тебе пишет? Откуда привет-то?

— Друзья сказывали.

— Какие друзья?

— Мало ли друзей! В лицее с которыми вместе учился.

— А ты-то их где видел? — продолжал допытываться Федор.

— Захожу изредка. Они все почти на Рыбинской живут.

— Иван Селиверстов… Хороший парень, показалось. Зачем это надо было листки расклеивать?

О белобрысом студенте, о его робкой попытке тогда в каморке убедить в чем-то важном, Федор вспоминал часто. Жалел, что плохо слушал. Казалось, студент мог ответить на все вопросы, которые приходят нынче в голову. Это тебе не Пеун… Мерзопакостно!

— Видишь, — немножко рисуясь, стал объяснять Фомичев, — есть люди, что другим хотят лучше сделать, о себе не думают. Справедливость им всего дороже. Вот такой и Иван.

— Что же, и друзья такие, что другим хотят лучше сделать?

— А ты как думал? Ребята что надо!

Ночью, ворочаясь на хлопковой постели под навесом, Федор старался представить затерянную в лесах сибирскую деревушку, где студент отбывает свою ссылку. Воображение рисовало нерадостную картину: знакомых никого нет, не с кем словом перемолвиться. Туго приходится студенту. И опять пришло на ум: какие же они эти люди, что сознательно идут на лишения. Не для себя воюют, всем хотят лучше сделать. Что их толкает на то? Доброта человеческая? Да мало ли добряков на свете. Добряки-то прежде всего для себя добра хотят, на ссору не пойдут. Видимо есть какая-то высшая правда, которую он не понимает…

Проснулся от озноба. Моросил мелкий густой дождь, фабрика еле проглядывала сквозь серую пелену. Привалясь к кипе, дядька Василий пил из жестяной кружки чай, и по всему заметно было: не торопился. Федор пощупал пиджак, которым укрывался ночью, — он отсырел. Значит, дождь начался давно. Сел напротив Василия, спросил:

— Или рано еще? Почему так тихо?

— Дождь пережидаем, — спокойно объяснил Василий. — В сырой одежке работать несподручно — спину до крови сдерешь.

Федор высунул голову в щель, огляделся. Кругом обложило, и ни ветерка. Такой дождь едва ли переждешь.

Спросил с любопытством:

— Выгодно погулял у Ивлева?

— Не без этого. — Старику не хотелось продолжать прежний спор, словно бы и не заметил усмешки в словах Федора. — Ивлеву выгодно было, нам забыться — главное. Веселье нужно было.

— Что-то по тебе незаметно веселья-то.

Василий ничего не ответил.

Федор вышел из-под навеса, зябко поежился. Ночью пришли две баржи с хлопком. На передней шкипер натягивал над самоварной трубой холстину. Труба густо дымила.

— Помочь, что ли?

Мужик, внимательно разглядывая его, сердито буркнул:

— Своим делом занимайся. Торчишь тут из за вас, охламонов.

С другой стороны навеса на кипах сидели кружком крючники. Оттуда несся хохот. Федор направился к ним. Говорил Афанасий Кропин, остальные смотрели ему в рот, ожидая смешного. Афанасий подвинулся на кипе, давая место Федору.

— …Ермил с нечистой силой все время воевал, — продолжал начатый разговор крючник. — Лежит как-то на лавке, уснуть не может: все чудится, что царапается кто-то. На этот раз он и пьяным не был. Тихонько повернулся и заглянул: видит, под лавкой рогатая морда, губы сложены, вроде как бы харкнуть хочет. Ермил что было силы ткнул кулаком в морду и взвыл от боли — морда-то в тот же миг в чугун превратилась…

Афанасий выждал, пока крючники перестали смеяться, снова стал говорить:

— И еще раз нечистая сила отыгралась на нем. Хворал из-за нее всю зиму. Да еще ладно, что хворал — чуть не утоп совсем… Случилось ему с базара ехать. Выехал на окраину — скоро город кончается, а там по берегу реки верст двенадцать. Видит— трактир. Ну, зашел… больше трактиров не встретится. К нему за стол сел человек, весь-то весь черный и будто обросший. Ермил обратил на это внимание, но худого ничего такого не подумал. Вот он поднял стакан, но прежде чем выпить, все-таки решил перекреститься… И что же вы думаете? Опомнился он: никакого трактира нет, сидит он у проруби на льду и в руке лошадиный кругляшок держит. А лошадь его рядом стоит, ржет испуганно. Вот тогда Ермил и захворал, до самой весны на печке провалялся…

Афанасий потянулся с хрустом, зевнул. Потом сказал Федору:

— Чего сторонишься? У нас так: работай вместе и гуляй вместе. Не нравится — мотай отсюда.

— Сторониться мне вас нечего, — заявил Федор. — А когда надо, уйду и спрашивать не стану.

— Грубишь? — спросил Афанасий, поглядывая на ухмыляющихся крючников. — Молодец! — И довольно резко хлопнул Федора по плечу.

Федор поморщился, но тут же опустил свою руку на костистое плечо крючника.

— Э-э! — закричал Афанасий. — Изуродуешь, как работать буду? — С трудом оторвал цепкие пальцы мастерового, поворочал плечом. Федор ожидал драки, но крючник смотрел без злобы, даже весело.

— Ладно уж, — рассмеялся Афанасий, — можешь не спрашиваться, уходи куда хочешь.

Было около десяти часов, когда прибежал встрепанный подрядчик. Намокший парусиновый костюм висел на плечах мешком.

— Что же это, братцы? — жалобно воскликнул он, обращаясь то к одному, то к другому. — Люди за дело, мы за безделье? В раззор меня вводите. Баржи сколько времени не разгружены. Принимайтесь, ребята, не тяните.

Те, кому он говорил, отводили глаза, остальные упорствовали:

— Наши пряли, а ваши спали. Теперь мы хотим отдохнуть.

— Нам своя жизнь дороже…

Соболев садился, снова вскакивал. Отирал платком лицо и шею. Мокрые редкие волосы прилипли ко лбу.

— Ведро водки поставлю… И всего-то, поймите, две баржи.

— Их в хороший день не разгрузишь, ныне подавно, — противились крючники.

Тогда Соболев подступил к Афанасию Кропину. Тот тоже стал отговариваться: берег глинистый, сыро, скользко.

— Прибавку дашь, Миколай Андреич, найдутся охотники, — не устоял наконец Кропин. — Как, братва?

— Будет прибавка — пойдем, — загалдели крючники.

Подрядчик стонал, прикладывал к груди руки, уверял, что не может и копейки набавить.

— Грабите вы меня, не по-божески это.

Но, как ни упирался, уступить пришлось: простой барж обойдется дороже. Договорились на полтину прибавки для тех, что выносит кипы, и на двугривенный для укладчиков.

Федор удивился, заметив, что дядька Василий пошел вместе с ним на баржу.

— Ты случаем не запамятовал? Куда тебя несет?

— Не запамятовал, сынок. Полтина на дороге не валяется. Поношу денек…