Виктор Московкин - Потомок седьмой тысячи

Приветили их хорошо, пожимали руки, радовались, как самым близким друзьям. Фомичева студенты знали, Федора видели впервые, и каждый старался говорить, обращаясь только к нему. Говорили много — и все перепуталось. Одно уразумел: от царя все беды: скинуть его— другая жизнь пойдет. Было немножко жутко слышать такие речи. У Федора были наготове свои вопросы, но как-то так получилось, что ему и рта раскрыть не дали. И еще заметил: обращаются-то вроде к нему, а выходило — друг для друга стараются, кто умнее скажет.

Проще стали, когда появилась водка и начали петь песни. Федор освоился, тоже стал петь. Первым затянул: «Когда я на почте служил ямщиком…»

Кончилась песня, и у него вдруг вырвалось:

— Всю душу переворачивает. Складные слова, понятные…

Ничего не видел в том смешного, а все засмеялись. Толстяк в пенсне, останавливая шум, поднял руку.

— Господа! Свезем нашего друга к Леониду Николаевичу. Устроим сюрприз старику.

— Ура!!! — взбалмашно завопил молоденький студент с бледным лицом.

И вот теперь гнали по Большой Рождественской. Остался правее белокаменный Спасский монастырь, свернули к Воскресенской улице. У каменного дома купеческого вида — с толстыми стенами, узкими окошками — выскочили, вошли в подъезд.

— Это такой старик, — восторженно шептал толстяк в пенсне. Он цепко держал Федора за руку, не отпускал от себя ни на шаг и не переставал влюбленно вглядываться в лицо. — Сам увидишь, — продолжал он. — Известен на всю матушку Русь, а скромен…

Федор решил, что студенты везут его к своему любимому профессору, не понимал, почему появление шумной, полупьяной компании должно стать сюрпризом для «старика».

Толстяк и длинноволосый Неаронов в две руки барабанили в дверь. Открыла девочка лет пятнадцати, с косичками вразлет, оглядела их смышлеными глазами и, повернув голову, тоненько крикнула:

— Папа, это к тебе!

Через бедно обставленную прихожую (две лавки да стол) прошли в небольшую светлую комнату. У старого обшарпанного стола в мягком кожаном кресле сидел пожилой, с густой седеющей бородой коренастый человек, смотрел на вошедших. Удивительно ласково светились его глаза, когда он оглядывал нежданных гостей. На столе пред ним лежала бумага, несколько карандашей и стопка книг. Очевидно, его оторвали от работы. Хозяин поднялся навстречу, конфузливо развел руками и попросил рассаживаться.

Федору достался хрупкий стул с мягким сиденьем, на котором опасно было пошевельнуться. Чувствовал он себя хуже некуда: зря поддался студентам, не стоило врываться в дом к незнакомому человеку.

Со смешанным чувством удивления и неприязни слушал он Неаронова, который говорил о нем: что вот, дескать, молодой рабочий с фабрики Карзинкина давно мечтает повидать знаменитого поэта, автора «Дубинушки» и «Камаринского мужика», что они, студенты, и сделали такое доброе дело, привезли его сюда и просят Леонида Николаевича почитать что-нибудь.

Хозяин с любопытством покосился на покрасневшего Федора и чуть улыбнулся. Студенты выжидательно притихли.

— Что же вам нравится в моих стихах? — заинтересованно спросил он.

Объясни студенты сразу, что едут к человеку, который сочиняет стихи, Федор, может быть, и нашел бы, что ответить, как вести себя. А тут растерялся… Усмехнулся зло, загораясь озорством: «Ладно, Неаронов, мой черед… Слушай».

— В жизни никогда стихов не читал, можете мне поверить, — убедительно заявил хозяину. — К вам попасть и не думал вовсе. Сидели у них, песни пели, потом потащились сюда. Не знаю, зачем это им нужно было рассказывать обо мне?

Неаронов, как нашкодивший мальчишка, заерзал на стуле. Повернулся к Фомичеву, ища сочувствия. Андрей опустил глаза в пол.

— И вот вам благодарность! — трагически сказал студент. — Просим прощения, Леонид Николаевич, за вторжение. Пошли, господа…

Студенты и Фомичев поднялись уходить. Хозяин поспешно поднял руку.

— Зачем же так?.. — примирительно сказал он. — Ваша ссора, так и оставьте ее при себе. Коли пришли, будем беседовать.

Но, видимо, ни он, ни студенты не знали, как побороть неловкость. Разговора не получалось. Тогда хозяин достал из ящика стола книгу в коричневом переплете, долго что-то писал на первой странице. Не закрывая, подал Федору.

— Примите от Трефолева на добрую память. Может, что и найдете для себя.

Федор сконфуженно принял. Бросились в глаза размашистые, выведенные пером строчки:

Он неторопливо закрыл книгу, поглядел Трефолеву в глаза. Попытался объяснить:

— Не привык я к чтению. И хранить где — не знаю. Так что премного благодарен…

Погладил переплет и положил книгу на стол. Трефолев не настаивал, только и есть, что странно взглянул… Не будь студентов, Федор объяснил бы причину отказа подробнее: хватит с него и той книжки, что была отобрана в каморках. При них не хотелось открывать душу. Чутье подсказало ему, что в стихотворении, написанном, от руки, есть еще и какой-то другой смысл и что при случае — попади книга на глаза постороннему — можно снова сесть в тюрьму.

Хотя Трефолев и обиделся, но при прощании крепко пожал руку и сказал:

— Когда вам захочется, приходите еще.

Федор обещал.

На улице длинноволосый Неаронов надулся еще больше. Пробормотал, ни на кого не глядя:

— Поэт, можно сказать, дороже дорогих вручает подарок, а он чванится, отказывается…

— М-да, напрасно обидел старика, — поддержал его толстяк в пенсне и уже больше не вглядывался влюбленно в лицо Федору.

В последний день лета на Ивановском лугу, близ златоглавой церкви Иоанна Предтечи, с давних пор устраивались народные гулянья.

Еще за неделю до праздника со стороны луга стал доноситься стук топоров — плотники сколачивали качели, временные балаганы для распродажи мелкой домашней утвари, игрушек, ситца; строились блинные, чайные и прочие безобидные заведения. Ближе к Которосли, на возвышении, устраивался деревянный помост для духового оркестра фанагорийского полка. Полк квартировал неподалеку, в Николо-Мокринских казармах.

О празднике извещали зазывные афиши, расклеенные на всех городских улицах, висели они и в рабочей слободке.

Утро в день праздника выдалось сухое, хотя и ветреное. По утоптанной жухлой траве несло стружку, клочки бумаги. Вода в Которосли посерела от волн.

От фабрики через плотину валили густые толпы народа. Шли также по Большой Федоровской и возле Предтеченской церкви по наплавному мосту перебирались на луг. А от Спасской, Рождественской, Мышкинской улиц тянулись нескончаемым потоком городские жители. Народу собралось до десяти тысяч.