Виктор Московкин - Потомок седьмой тысячи

— Было и это.

Мироныч положил большие руки на стол, участливо посматривая на Ольгу Афанасьевну, стал рассказывать.

…Сегодня в актовом зале собрались студенты и преподаватели лицея. Профессор Шмидт говорил о нелепом положении преподавателей: если ты человек с дарованием и делаешь свое дело хорошо — тебя выгоняют за то, что ты человек способный, следовательно — опасный. Наука бледнеет и прячется, невежество возводится в систему.

Лицеисты качали профессора и кричали: «Браво, Шмидт».

Под конец вспомнили ненавистного профессора Гурлянда, который после студенческого бойкота был уволен из лицея и сейчас служил в Тверской земской управе. Составили телеграмму Гурлянду:

«Чествуя истинных деятелей науки, презрением вспоминаем профессора-карьериста, позор лицея, правую руку тайной канцелярии. Кончив ревизию, переводитесь в Третье отделение».

Лицеисты хотели было выйти на улицу и пройтись с песнями по городу. Тогда инспектор вызвал из Спасских казарм солдат. Самых неспокойных отправили под конвоем…

Во время рассказа Ольга Афанасьевна сидела все с той же озабоченностью на лице, и Миронычу было не по себе. А она действительно пыталась слушать и не могла— мысль все время возвращалась к тому, что за товарищ добивался встречи с ней, где он может сейчас находиться…

На звонок Варенцова открыла сама. На пороге стоял совершенно незнакомый ей человек.

— Вы Марья Ивановна? — спокойно проговорил он.

— Да, — чуть слышно отозвалась Ольга Афанасьевна.

— Позвольте спросить: «Воскресение» Толстого есть?

Приезжий назвал пароль, существующий для связи руководителей «Союза».

— «Воскресения» Толстого нет, — так же тихо ответила Ольга Афанасьевна. — Есть «Дурные пастыри» Мирбо.

— Иван Алексеевич, — приезжий протянул ей руку.

Пригласив его в комнату, Ольга Афанасьевна услышала, что он прислан из центра, ему необходимо ознакомиться с работой организации. Варенцову не удивила его просьба. И все-таки Ольга Афанасьевна никак не могла освободиться от смутного чувства недоверия к этому человеку и старалась отвечать на вопросы сдержанно, уклончиво.

От чая Иван Алексеевич решительно отказался и скоро ушел.

За шумом приводных ремней, жужжанием веретен людских голосов почти не слышно. Едко пахнет горелым маслом, хлопковой пылью. В углу, справа от входа в цех, над машиной склонились ремонтировщики. У них напряженные озабоченные лица. У приводного ремня задрался конец. Ремень хлопает с равными промежутками: чек-чек-чек… На него пока не обращают внимания: вот наладят машину и тогда сходят за шорником.

В дверь заглянул Василий Дерин, торопливо позвал Федора Крутова. Федор хотел выйти к нему, но заметил в проходе фабричного механика Чмутина. Идет стремительно, полы сатинового халата разлетаются в стороны, как крылья приготовившейся к полету птицы. Остановился у машины, тоже стал сосредоточенно слушать.

Увидев возле мастеровых начальство, поспешил к машине мастер Терентьев. На рыжей жесткой бороде налипли пушинки хлопка. Выпучил глаза, прикрикнул на ремонтировщиков важно:

— Торопитесь, ребята, сегодня сдать надо.

Чмутин оглянулся на него — понял, к чему сказаны были слова, — презрительно хмыкнул. Достал из кармана халата белоснежный платок, тщательно вытер лоб, холеные полные щеки — так делают, когда закончена трудная работа. Затем удовлетворенно кивнул ремонтировщикам, дескать, не мне вас учить, и поспешил по своим делам. Вытянув шею, мастер почтительно последовал за ним — может, начальство соизволит оглянуться, спросить что-нибудь.

И только тогда Федор вышел на лестничную площадку, вопросительно посмотрел на Дерина.

— Марфуша сейчас была. В каморки пришел студент, а за ним сразу слежка. Говорит, что спрятала у себя. Добивался или тебя, или меня.

— Может, Мироныч?

— Откуда я знаю. Надо идти, ждет она у ворот.

— Мне сейчас никак нельзя. Машину надо пустить.

— Без тебя пустят.

— Кто? Один Васютка Работнов. Чего он сможет!

— Ну, приходи, когда освободишься. Я пойду сейчас отпрашиваться. Да, — спохватился Василий, — еще новость. Утром арестовали Евлампия.

— Не болтай, — не поверил Федор. — За что его?

— Это их спрашивать надо. Из каморок взяли.

— И больше никого?

— В том-то и дело. Думай на что хочешь.

— Я постараюсь побыстрей вырваться и прибегу.

Арест Колесникова поразил Федора. Когда Евлампий сболтнул в курилке о появившихся листовках: «Марьи Ивановны подарочек», было понятно, за что взяли. В тот же день и был выпущен. Но почему сейчас?

Раздумывая об этом, Федор не заметил, как сзади появился старший табельщик Егорычев. Страж фабричный держал под мышкой штрафную книгу. Последняя запись в ней под номером девятнадцать гласила: «25 копеек. Помощник прядильщика Сизов. В коридоре сидел на окне с крутильщицей, которая оправляла початки, и баловал, а крутильщица кричала довольно шибко, что слышно было на лестнице».

Девятнадцать оштрафованных за один день! Для ровного счету не хватает двадцатого. Найдет его старший табельщик и будет доволен: можно идти домой, ужинать и спать спокойно.

Рваный ремень отсчитывает: чек-чек-чек…

— Почему хлопает? — жизнерадостно спросил Егорычев. Как охотник при виде дичи замер, ждал ответа.

Занятый делом, Крутов машинально сказал:

— Пусть себе хлопает.

Егорычев подкрутил роскошный ус: в голосе мастерового слышится явная непочтительность. Раскрыл книгу и вывел химическим карандашом, медленно, наслаждаясь, цифру двадцать.

— Тридцать копеек штрафу, — произнес вслух.

Федор не оглядывается, не приподымает головы, прислушивается, не добавит ли Егорычев еще что. А мысли совсем о другом.

«Если это Мироныч, зачем он пошел в каморки? Как его пропустили на фабричный двор?»

Рядом с Федором неповоротливый, с заспанным лицом Васька Работнов. Рукава рубашки закатаны выше локтей, кожа на руках от постоянной машинной грязи в прыщах, темная косая челка прилипла к потному лицу.

— А за что тридцать копеек? — наивно осведомился он у табельщика.

Тот искоса посмотрел на парня, предупредил беззлобно:

— Поговори-ка, и тебя оштрафую.

— Легко вам эти штрафы даются, — обиженно сказал Васька. Он смотрит то на табельщика, то на Федора Крутова — почему не протестует? Федор пока не проронил ни слова, продолжает копаться в машине: чертова колымага не слушается, рвет ровницу.

— Теперь и тебе запишу, — ласково сообщает Егорычев. — Не хотел, да сам выпросил. За любопытство. Ему за непочтительность — тридцать, с тебя, думаю, двадцати достаточно…

В следующее мгновение он широко разевает рот, как рыба, выброшенная на берег. Это у Федора Крутова сорвался с гайки ключ, рука дернулась назад и локтем задела круглое выпирающее брюшко старшего табельщика. Егорычев силится перевести дыхание, на глазах появляются мучительные слезы.