Леонид Воробьев - Недометанный стог (рассказы и повести)

В армию я, по болезни, не ходил, работаю все на одном месте, много лет гляжу в это окно. Вовремя приезжаю, вовремя уезжаю, весь день окно передо мной.

Помнится, как-то летом — давно то было — пошла от колодца с ведром в руке тоненькая девочка-подросток, серьезная и важная. Тяжеловата, видно, была для нее ноша, гнулась она, как тростинка, под ее тяжестью, но ведро до дому донесла и ни разу не поставила.

Потом ходила она еще дни дальше, уже девушкой, с полными ведрами…

А однажды вдруг пошел по тропинке высокий парень с ее двумя ведрами, а она степенно шла впереди.

После носили уже по три: одно ведро было посреди них, поддерживаемое двумя руками — твердой мужской и округлой женской. Раз понесли оба по два ведра. Видно, больше требовалось воды.

И вдруг в один день пришли они всего с двумя ведрами, а между ними, держась за их руки, шагал крохотный человечек, неумело переставляя непослушные ноги.

Долго приходили они так, и человечек шагал уверенное. Но в одно утро явилась женщина одна, и девочка держалась за мамино ведро, пыталась помочь.

Бежали дни. Ходила женщина на колодец. Однажды появился на тропинке рослый солдат, и выронила женщина ведра, разлив всю воду. Бросилась к солдату. А девочка испугалась и заплакала.

Потом опять носила воду женщина только вдвоем с девочкой. Но однажды прибрела к колодцу одна и без ведер. Как постарела она за короткий срок и одета была почему-то в черное! Села на лавочку возле колодца и зарыдала. Плакала долго, но с крыльца выглянула девочка, и мать, вытерев поспешно слезы, пошла к ней навстречу.

Вот так и жили они много дней, мама с дочкой. И дочка тянулась вверх.

А вчера понесла от колодца ведра с водой тоненькая девочка-подросток, серьезная и важная. Я даже протер глаза, так было это похоже на давным-давно виденную картину. Оглянулся на сотрудников, но все находились на своих местах. А девочка гнулась, как тростинка, но до крыльца дошла, не передохнув, и скрылась в доме.

«Уж не молодость ли к тебе вернулась?» — сказал я себе. Да нет, не тут-то было.

И подумалось, что у одной жизнь проходит, а у другой только начинается. И стало боязно, чтобы в этой начинавшейся жизни не повторилась прошедшая. Ведь еще немало в колодце воды.

Не слезлив я, а тут взял да и потихоньку заплакал. Вот что старость делает! Остановился, понятно, сразу, глаза вытер, посмотрел украдкой на сотрудников, не видели ли. Одна, очевидно, заметила. Шепнула другой, а я услышал:

— У старины-то нашего нервишки сдают.

В этот июль я отдыхал в деревне. У нее было такое название — Ефремье-Ширь.

Тут я сразу многого не смог бы объяснить. Почему «Ширь», если всего восемь домов да заброшенная церковка? Может быть, от местности? Деревня стоит довольно высоко и празднично, по скатам поля и луга, небольшая речка в низине, а так кругом, до горизонта, наверное, дальше — леса. То ли оттого, что хорошо вырублено вокруг, то ли от шири лесов. Так или иначе, а жил я в июле, говоря по-местному, у Ефремья в Шири.

Я спрашивал о названии мою хозяйку, старуху, когда-то, очевидно, высокую, но сейчас понизившуюся, так как согнулась у нее спина. Но сильную до сих пор. Она была весьма глуховата, говорила порой несколько фраз, по привычке одиноких людей, в пространство, сама с собой. Иногда мне казалось, что эти фразы обращены и ко мне. А о названии она ничего толком не сказала.

Пришлось наводить: вот, мол, ширь какая лесная у вас. Прокричал я это, а она ни к селу ни к городу ответила:

— Девчонкой еще была, дак мне на завалине бабка сказки рассказывала. Раз говорит сказку: сидит тута, здесь вот, девица, глядит на речку и пригорюнилась. «Никто-то, говорит, меня, бедную, не пожалеет, никто-то не приголубит…» А из-за лесу вдруг зычно так: «Слышу, девица, иду, красная!» Как сказала мне бабка этак, чуть со страху я памяти не лишилась. Во как.

Пожалуй, более длинной речи за весь месяц я больше от нее и не слыхал. Да я и не привязывался: такая стояла жара, что говорить не хотелось. Одно я понял из ее жизни, что в этом доме большущая была семья, а теперь кто помер, кто уехал. И осталась она одна.

А дом был велик. Три комнаты, кухня, а двор в полтора раза длиннее дома. И обычная в наших северных деревнях поветь над двором, с обычным бревенчатым въездом, по которому раньше свободно въезжала лошадь прямо на поветь, а теперь по въезду страшно было пройти.

Хорошо было спать на повети в пологе под рядном от комаров. И пахло там сеном, и кожей, и молоком. А под утро еще пахло речкой.

А в доме почему-то пахло книгами. Хотя из книг была всего одна: Евангелие от Луки, без корок. Но бабка, разумеется, его не читала — по неграмотности и по занятости.

Да и я мало читал, хотя книг набрал с собой много. Читал только под вечер, когда спадала жара.

Очень уж тепел был и душист июль. Вставал я рано, уходил на речку с удочкой, хотя, впрочем, и не много я там за месяц наловил. Но хорошо было выходить в свежесть и в росу, а трава, совершенно не выбитая, не затропленная, начиналась у самой ступеньки крыльца, да так и вела, белая, матовая, до самой речки в островках тумана, в ивняке. Шел я на избранную галечную отмель, потом к омуту. А небольшой лесок, которым проходил, пах росисто и нежно, почти ландышем.

Зато какой же смолистый, резкий, душный аромат стоял в нем, когда я брел, измученный жарой и многократным купаньем, обратно — к обеду. Даже, хоть и была тут тень, хотелось выбраться из леса на открытое место, под палящее солнце: ломил голову хвойный горячий дух.

Я приходил, обедал и блаженно тащился к себе на поветь. А под вечер, когда начинали носиться стрижи, когда мычали коровы и чуть свежело, можно было читать и даже пробовать писать стихи.

Сначала очень здорово это было. Но потом несколько начало надоедать. Томили однообразие и жара. Уже хотелось дня-двух серенькой погодки, а еще того лучше ночной грозы, чтобы ухало и гремело вдалеке, чтобы пошумливал по крыше дождевой перезвон и чтобы встать да выглянуть из повети на въезд, глядеть на дальние зарницы и слушать и ощущать льющиеся из небес струи.

А бабке моей жара была нипочем. Она то и дело бормотала, похаживая по хозяйским делам:

— Ну и погодку бог послал. Благодать.

Но и уставала очень она. Поднималась рано, делала все по дому, потом бежала в бригаду, на сенокос, именно бежала: я не видел, чтобы она спокойно шла по улице. Какая-то иноходь у нее была, что ли. Так до сих пор и вижу, как мелькнет ее согнутая вперед фигура, с косой на плече и точилкой в берестяном футляре у пояса, по направлению к приречному лугу.

А когда спадала роса, опять мелькала ее фигура, уже с граблями, — на гребь. В обед она ела мало, отлеживалась за домом в холодке, потом снова уходила. А вечером доила козу, чего-то месила поросенку, чего-то все делала, суетилась. А совсем поздно опять семенила в огород, дергала траву на грядках, вытаскивала на журавле бадью из колодца и поливала. Но начинало темнеть, она приходила, ела теперь много и неторопливо, после ложилась в горнице и до утра накрепко затихала.