Леонид Воробьев - Недометанный стог (рассказы и повести)

Солнце — в зените. Вода кажется недвижимой. Неподвижны и кусты, и ветки одиноких деревьев, разбросанных по противоположному берегу, и мелкие облачка у горизонта. Только воздух над перекатом струится, мреет, переливается. Жара.

Струя реки блестит как стальная полоса. Возле воды — лента мокрого песка, а подальше — мелконькие барханчики сухого. Песок, возможно, вообще-то и желтого цвета, но под яркими полуденными лучами выглядит почти белым. Солнце сияет настолько ослепительно, что и кусты кажутся не такими уж зелеными, и недалекий луг не таким уж цветным: слишком много света.

На горячем песке раскинулись животами вниз два человека. Лежат как мертвые. Жара уняла даже надоедливых слепней, и никто не мешает «калить» спину.

Колхозный кузнец Яков Николаевич — худой, жилистый, костистый. Черен от природы: можно бы не загорать. На первый взгляд кажется, пожалуй, слабосильным. Но в этом тощем теле — сила исключительная.

Неподалеку от него положил лицо на ладони свинарь Генка — недлинный, кряжистый парень. Плечи и шея у Генки загорели: ходил в майке. Кожа на остальной части тела — эластичная, гладкая, белая.

У обоих выпал свободный часик, оба пошли освежиться на безлюдный запесок. Искупались, решили позагорать. Лежат, лениво перебрасываясь незначащими фразами. Тишина. Зной. Оба знают, что поблизости нет ни души, и расположились в чем мать родила.

— А здорово она тебе от ворот поворот устроила, — говорит Яков Николаевич.

Это он решил внести разнообразие в разговор и начинает подтрунивать над Генкой.

— Ничего она мне не устраивала, — сердится Генка. — Сам я от нее во время танца отошел.

— Рассказывай, — блаженно кряхтит Яков Николаевич, поворачиваясь на бок. — Знаем. Чтоб ты от девки сам откололся — ни в жизнь. Видели ведь: танцевали вы с ней вальс, бросила она тебя посреди круга и на место укатила. А ты стоишь, рот разинул…

— Врут! — возмущенно вскидывает Генка голову, встряхивая непросохшими косицами волос. Потом снова кладет лицо на ладони и бубнит: — Когда она приехала, я ее провожал два раза. Ну, и позавчера, как пришел в клуб, вижу — она. Пригласил. Станцевали. Спрашиваю: «Ну, как у нас привыкаете?» — «Да, ничего, говорит, привыкнуть везде можно. Скучновато только». — «Больше молодежи будет, говорю, веселей станет». То да другое, начали разговаривать. О том, о сем.

— Тут-то она тебе от ворот поворот и устроила, — вставляет Яков Николаевич.

— Подожди! Вот говорили, говорили — она и скажи: «А вы, оказывается, животноводом работаете». — «Да, отвечаю, свинарем». Она помямлила что-то и вроде для комплимента какого-то, что ли, говорит: «Кругозор, — слышь, — у вас очень широкий, читали много. Это хорошо. Я прямо думала…» Тут она и язык прикусила — поняла, что не туда поехала.

Генка резко повернулся на спину, сел, прикрыл одной рукой глаза, другой стал стряхивать песок с груди.

— Чуешь, дядя Яков! Она меня подхвалить хотела, а высказалось у нее, что на уме. Она думала, по разговору моему, что ее, скажем, наш главный инженер провожал, а вышло — свинарь. Я так ей и сказал: «И, говорю, профессией своей горжусь, не стесняюсь ее!» А ее, видишь, задело, что ее мыслишку разгадали, она рассердилась, решила подкольнуть: «Ну что ж, — иронически так замечает, — каждому — свое».

— Вот как? — с явной заинтересованностью вставил Яков Николаевич, начинавший, видимо, поддаваться влиянию Генкиного возбуждения, и тоже сел. — А ты что?

— Тут-то я ей и насыпал всякого… «Нет, говорю, не «каждому — свое», а каждому — все! Вот как у нас. Вы книг не меньше моего прочитали, библиотечный техникум окончили, приехали у нас культуру поднимать. А как вы будете культуру поднимать, когда вы к труду нашему неуважение высказываете? А ведь от труда и культура-то вся пошла. Знаете, наверное, что Америка существует? Там бездельники в чести, а люди труда на втором плане. А вы не в Америке, а у нас живете. И откуда у нас такое берется?!» В общем, наговорил я ей, она — мне, и разошлись мы в середине вальса.

— Ну, ну, — одобрительно поддержал Яков Николаевич и вдруг добавил прежним безмятежным тоном: — А кипятишься-то ты что? Коли знаешь, что прав, чего в бутылку лезешь?

— Не лезу, — буркнул Генка и лег, но Яков Николаевич неожиданно быстро проговорил:

— Трусы надень. И мне кинь. Никак на той стороне женщина к реке идет.

На противоположный берег Ломенги, круто падавший к воде, вышла девушка в ярком, цветном платье. Она осторожно спустилась по обрывистому берегу, поправила обеими руками темно-русые подвитые волосы, наклонилась и стала расстегивать босоножки.

— Купаться собирается, — определил Яков Николаевич. — Погоди… Легка на помине. Наша ведь библиотекарша новая. Узнал?

— Давно узнал, — бормотнул Генка и лег, демонстративно отвернувшись, подложив под голову предплечье руки. Яков Николаевич продолжал сидеть, наблюдая за девушкой.

— Разделась, — комментировал он ее действия. — Сейчас полезет. Смотри-ка: платье и туфлишки свои забирает. Кажись, плыть сюда решила с одеждой. Вот-вот. Наверно, плавает хорошо: здесь, у косы, трудновато с одеждой плыть — на одной ведь руке тянуть надо. Полезла. Поди, в Лыково наладилась.

— Может, в Спирино, — возразил Генка.

— Может, и в Спирино. Сейчас до ямы доберется. Поглядим, каково плавает.

Генка не выдержал, обернулся, сел.

Девушка отошла от берега уже метров на тридцать. Пока было совсем мелко, чуть выше колена. Быстрое течение накручивало белые бурунчики у полных ее ног. Девушка шла уверенно, с легкими всплесками прорезая ногами струю.

— Вот туточки и ямина, — рассуждал Яков Николаевич. — Одежонку в правую руку забрала: значит, на левом боку плавает. Ой! Чего это она?!

Девушка сделала еще несколько шагов по мелководью и оступилась с косы в глубину. Но вместо того чтобы плыть, она погрузилась в воду с головой. Через секунду она вынырнула, как-то нелепо ударила по воде обеими руками, платье легло на поднятую волну цветастым пятном. И сразу же раздался дрожащий крик:

— Помоги-и-те-е!

— Бежим! — гаркнул Яков Николаевич, срываясь с места. Но Генка опередил и его возглас, и самого кузнеца. Метеором мелькнул он к воде, плюхнулся в речную гладь и пошел отмахивать быстрые саженка. Однако недаром Яков Николаевич слыл одним из лучших пловцов колхоза. Он догнал Генку и прокричал:

— Одежу выронила! За одежой ныряй! Один уволоку.

Девушку сносило течением. Она выпустила из руки платье и босоножки и отчаянно барахталась, крича и захлебываясь.

Неизвестно, надолго ли хватило бы ей сил держаться на воде, но тут к ней подоспел кузнец. Обхватив одной рукой ее тело, он гребанул другой рукой и мощно заработал ногами, буксируя тонущую на боку. И тогда прекратились крики девушки, но зато раздался придушенный голос Якова Николаевича: