Леонид Воробьев - Недометанный стог (рассказы и повести)

— Шею отпусти! Не цапайся, говорю! Утоплю, если хвататься будешь! Ах, ты… черт тебя понеси!

Подплыл Генка, хлопая по воде рукой, в которой были зажаты босоножки и какая-то тряпка. Помог кузнецу тащить девушку.

Она теперь сообразила, что от нее требуется, и не шевелила ни рукой, ни ногой.

Когда почувствовали дно, спасенную поставили на ноги. Она настолько потеряла представление обо всем окружающем, что тыкалась в стороны, чуть не повернула и не пошла обратно, на глубину. Пришлось взять ее за руки и вывести на берег.

На берегу она стояла пошатываясь, прижав руки к лифчику. Ее мутило. Постепенно она приходила в себя.

Яков Николаевич взял платье из рук Генки. Стал выжимать. Сказал:

— Ловко ты. И туфлишки отыскал.

— Кабы не связаны были, не нашел бы, — хмуро отозвался Генка.

— Спасибо, — вдруг произнесла девушка, силясь улыбнуться. — Большое спасибо!

— На здоровье, — сказал Яков Николаевич, протягивая ей выжатое платье. — Что же вы? Не умеете плавать, а полезли?

— Я думала — тут мелко, — виновато ответила она, окончательно приходя в себя. — Сначала — ниже колена.

— Не знаешь броду… — назидательно проговорил Яков Николаевич. — Слыхали ведь?

— Как уж вас благодарить! — взволнованно начала она, словно только в этот момент полностью осознавшая все происшедшее. — Прямо не могу…

— Чего там, — перебил Яков Николаевич, отмахиваясь рукой. — У нас на реке такое дело чуть не каждый день. Серьезная река… Так чего же, ты говоришь, — обратился он к Генке, — председатель тебе ответил?

— Д-да чего, — в момент понял прием продолжения прерванного разговора и подхватил Генка. — «Сейчас, говорит, некогда этим заниматься. Сам знаешь, время летнее, каждый человек на учете».

Библиотекарша недоуменно взглянула на них, поглядела на каждого и, поняв, что они всерьез заняты каким-то деловым разговором и определенно не обращают на нее ни малейшего внимания, потихоньку пошла в сторону кустов.

Генка и Яков Николаевич, продолжая изобретенную наспех беседу, следили за тем, как она, все еще чуть покачиваясь, уходила к кустам, оставляя на плотном песке маленькие следы. Руку с босоножками и платьем она отставила в сторону, а другой уже привычно встряхивала мокрые волосы. Генка с кузнецом, смотрели вслед до тех пор, пока она не скрылась за кустами. Затем они улеглись на песок.

— Красивая, — отметил Яков Николаевич. — Я те дам.

— А брови смылись, — высказал Генка свое. — Я думал — у нее настоящие… Да и глупости такие говорит…

— Ты-то сразу умным сделался, — неожиданно едко бросил кузнец. — Поумнеет со временем. Обожди.

Девушка показалась из-за кустов уже в платье, туго обтянувшем ее фигуру. Босоножки она по-прежнему держала в руке. Она вышла на луговую тропку, постояла несколько секунд, точно колебалась перед принятием какого-то решения, потом двинулась в сторону Лыкова. Сначала шла медленно, чуть наклонив голову, как бы раздумывая, но после убыстрила шаг и стала в такт ходьбе помахивать босоножками.

Вот она уже выходит на дальний цветущий бугор, делается на глазах все меньше. Генка то взглянет ей вслед, то опустит голову на предплечье. Яков Николаевич лежит на боку и попеременно поглядывает на Генку и на уходящую. Немного погодя, как о чем-то незначащем начинает:

— А крепко она тебе от ворот поворот устроила. А?

— Отвяжись! — режет Генка и окончательно утыкается в предплечье.

Тишина. Теплынь. Покалывает прокаленный песок. Воздух качается и качается над перекатом. Пора идти на работу.

Почти весь выходной день молодой колхозный агроном Михаил Шишов пробродил с ружьем по приречным перелескам. Ушел он из дому в одиннадцать, а сейчас уже темнело. Два раза Михаил стрелял по рябкам, один раз по тетереву, но ничего не убил. И теперь, возвращаясь домой, был он голоден и измучен, как собака после длинного гона. А завтра надо было идти в отдаленную бригаду, и настроение у Михаила сложилось к вечеру так себе.

Продравшись сквозь дикое переплетение молодого ольховника и березняка, он выбрался на льняное поле с черневшими шеренгами бабок и полосами-дорожками вытеребленного, но еще не связанного льна. Перешел поле, очутился на большой дороге и двинулся к Ванькину, над темной грудой домишек которого бледным языком свечи стояла первая нежно-розовая звезда.

Дорога была суха, но не пыльна: позавчера прошел первый за вёдренную осень обильный дождь. Пыль пропала, но луж не осталось, а машины укатали полотно. Здесь идти было легко, однако Михаил шел потихоньку — сказывалась усталость, а резиновые сапоги казались пудовыми. У опушки над землей заслоился туман. Заметно свежело, и Михаил задернул замок куртки до подбородка.

Он шел и думал, как пройдет сейчас Ванькино, доберется до своей Комарихи, придет в свою комнату. Затопит маленькую печку, подогреет ужин, а затем брякнется на койку, поймает какую-нибудь передачу поинтересней, врубит приемник на всю катушку и будет лежать на спине, подложив обе ладони под затылок. И так живо представилось это ему, и так захотелось этого счастья побыстрее, что Михаил даже ускорил шаг.

Впереди по поперечной дороге протарахтел велосипед с подвесным моторчиком. Потом опять все стихло, только где-то очень далеко чуть слышно бренчала по выбоинам телега. Зеленое полукружье послезакатного света на западе становилось прозрачно-серебряным, а потом начало тускнеть. И с наступлением темноты стало словно еще тише на дороге, на полях, в перелесках.

И вдруг в тишину вплелся какой-то звук. Потом он раздвоился. Теперь было два звука: один с неба, другой из Ванькина. Михаил поднял голову, но ни реактивных самолетов, ни следа их различить было уже невозможно. А может быть, след и был бы виден, да самолеты прошли стороной. Звук с неба постепенно стирался и таял, а из Ванькина, чем ближе подходил Михаил, все слышнее становились заливистые переборы хромки.

Голоса хромки недолго оставались в одиночестве. К ним присоединился сначала один женский голос, а тут разом грянуло добрых полтора десятка и женских, и мужских. Михаил разобрал отдельные слова и угадал всю частушку.

«Гуляют, — подумал он. — «Пиво» у кого-то…»

Он приостановился и на минуту задумался. Идти через Ванькино не хотелось. Михаил работал всего лишь с весны, но уже многих в колхозе знал, а его знали, пожалуй, все.

«Затащат, — размышлял он. — Если увидят, затащат. И не откажешься: скажут — зазнался. Дело известное. Ученый, мол, куда ему с нами…»

Выпить деревенского пива он сейчас был бы даже не прочь. Но сидеть в шумной компании, поддерживать разговор ему совершенно не хотелось. Тянуло к себе в комнату, побыть одному, отдохнуть.

— Обойду стороной, — решил он вслух.