Леонид Воробьев - Недометанный стог (рассказы и повести)

— Прыгай!

Я тяжело прыгнул на плот, заколыхав его. Заплюхалась о бревна вода. Старик выдернул багор и отдал приказание через плечо:

— Юрей! Отваливай на середку.

И вот я лежу на плоту, рядом с костром. Костер разложен на булыжниках, насыпанных поверх бревен. На плоту довольно сухо и даже, можно сказать, уютно. Под головой у меня рюкзак, ложем служат еловые «лапаки», прикрытые драным плащом. Старик сидит рядом с моим изголовьем на таком же ложе. Вода цвета вороненой стали побулькивает с боков плота. На дальнем его конце две фигуры распрямляются и вновь нагибаются над рулевым веслом — чуть обтесанным бревном с доской на конце. На середине плота, сбоку от костра, — наспех сделанный из палок и веток шалаш. Теплота костра, легкое покачивание, ощущение усталости в ногах — все располагает ко сну. Но я перебарываю себя и для соблюдения правил вежливости веду разговор.

Старик помешивает палкой в костре, щурит бесцветные глаза, прикрытые красноватыми веками, и отвечает кратко, сухо, без лишних рассуждений. Лицо у него узкое, заросшее серебряной щетиной. Черная когда-то борода тоже почти вся поседела. Седые волосы космами выбиваются из-под шапки-ушанки, свисают на лоб, прорезанный редкими, но глубокими морщинами. Он мотает головой в сторону двух фигур у рулевого весла и поясняет:

— Юрей — зять. Тонька — дочка. Из Баронских кривулей мы. Знаешь, повыше Паломы? Дом переломывать будем, подрубать по самые окна. Отпросились у начальства, билет выправили на порубку. Вот и решили водой пригнать. Зараз дровишек прихватили.

— Давно женаты? — указываю я на зятя и дочку, которые едва различимы во тьме.

— Второй месяц пошел, — сообщает старик. — Как обженились, малость пожили и решили переломываться. Вот и поехали. Заготовили. Оно бы и в старом еще можно позимовать, да уж, видно, надо.

На дальнейшие расспросы старик отвечает все короче и неохотнее. Чувствуется, он не любитель много говорить. Долг вежливости отдан, я желаю старику спокойной ночи и начинаю дремать. Сквозь сон некоторое время еще слышу, как старик обращается к дочке и зятю:

— Ладно выправили! Здесь место ходкое, малость поедем. А у Филькина камня на ночь схватимся али луны дождемся. Пустошинским заворотом ночью опасно идти: можем сесть где-нито.

И уже самое последнее, что доносится до меня как бы издалека:

— Тут вот, справа, Малый Пыжмас впадает. Сойму мы в его устье годов двадцать назад связали. Да вывели из устья рановато: боялись, воду упустим. А наверху, на Ломенге, лед в заторе стоял. Возьми и прорвись. Такой пошел ледолом — матку чуть не оторвало. Цинки, как бечевки, лопались, дерева, что спички, ломались. Накострило лесу — упаси бог. Тыщи полторы кубиков размолило!..

Начали мерзнуть спина и правый бок, и, вероятно, от этого я пробудился. По-прежнему слева от меня горел костер, хотя и не таким ярким пламенем, как раньше. Плот, видимо, стоял у берега, но ни берега, ни воды нельзя было различить в густой черноте ночи.

Старик похрапывал и что-то бормотал во сне. Но Юрий и Тоня не спали. Юрий лежал напротив меня, по другую сторону костра, подперев поставленной на локоть рукой голову и глядя в огонь. Тоня сидела у полусогнутых колен мужа, сцепив пальцы рук на своих согнутых ногах, и тоже смотрела на костер. Я, не открывая полностью глаз, потихоньку рассматривал их. Оба были красивы, каждый по-своему. На правильно очерченном лице Тони особенно выделялись глаза. По всей вероятности, голубые днем, они при неверном свете костра казались почти черными. Ее густые рыжевато-золотистые, чуть вьющиеся волосы были заплетены в косы, но маленькая прядка свешивалась на лоб, подчеркивая его белизну. Юрий был блондином с большой, крепко посаженной головой и с неожиданными на его белобровом лице светло-карими глазами. Рабочая одежда — ватник, кирзовые сапоги на каждом из них — не могла скрыть мужественную красоту их сильных, хорошо сложенных фигур. Похожи они были только румянцем на щеках, обветренными, загорелыми руками да еще одной, пожалуй, самой важной, чертой — здоровьем, которым веяло от них, молодостью.

— Нет, ты, Юрка, все же скажи, — продолжала Тоня разговор, очевидно начатый задолго до моего пробуждения. — Все до точки. Что у тебя с Валькой было?

— Опять за старое, — недовольно поморщился Юрий. — Далась тебе Валька!.. Сто раз говорил: бродили, провожал, ну, поцеловались два-три раза…

— А дальше?

— Все. Я же говорю, все! — почти раздраженно ответил Юрий.

— Ну ладно, не сердись, — примирительно отозвалась Тоня.

Наступило молчание. Потрескивали головешки в костре, где-то рядом чмокнула берег мелкая, неизвестно кем в такой тиши поднятая волна. По небу одна за другой прокатились две звезды.

— И все-таки скрываешь ты от меня, Юрка, — снова начала Тоня. — Обижайся не обижайся, а чувствую я.

— Что ты чувствуешь? — усмехнулся Юрий, покусывая обломок тонкого прутишка.

— Обманываешь ты меня. Было у вас с Валькой… Ну, в общем… так же она тебе близка, как я. Догадываюсь я, и люди говорили.

— Сплетни, — бормотнул Юрий.

— Сам знаешь, сколько я сплетням верю… А тут не могу. Ну, скажи, Юрка. Как же так, ведь между нами никакой тайны стоять не должно! Очень тебя прошу, правду скажи! Да ведь ты должен сказать. Кому же еще, как не мне? Понимаешь, должен!

— Ну, а если бы и было, так что?

— Как «что»? Да я сейчас не об этом. Юр, ну, расскажи мне. Не лги только.

— А чего лгать? — потянулся Юрий, укладываясь на спину и подсовывая руки под голову. — Ты ведь привяжешься, как смола. Ну, скажем, было. Так ведь я еще только подходил к тебе, а с ней давно знаком был.

Наступило короткое молчание. Затем заговорила Тоня, и в голосе ее чувствовались горечь и укоризна:

— Эх, Юрка, Юрка! Вот уже третий раз ты меня обманываешь. А живем-то… Про историю с бензовозом сколько ни говорил, выкручивался, про то, что с Колькой друзьями расстались, доказывал, а сами рассорились. Теперь, видишь, Валька…

— Так что ж, по-твоему, преступление я, что ли, сделал? — недовольно проговорил Юрий. — Все эти дела до того, как я с тобой дружить начал, прикончились. Вообще бы не стоило копаться, а ты выпытываешь, будто черт знает что произошло.

— Не о том я. Врал-то зачем?

— Опять врал! Ну, не сказал тогда, зато после сказал. Убыло, что ли, от этого? Что же ты думаешь, мне до тридцати лет монахом жить было нужно? Живой ведь человек. Может, и не только Валька была. Другие ребята…

— Плохо это, Юрий! Все ведь живые… И снова не про то я. Простить бы можно, да скрывал-то почему? Врешь-то для какой цели?

— «Скрывал»! «Врешь»! «Простить»! И словечками же ты побрасываешься! А уж если на полную откровенность идти, так ведь не мог же я в парнях обо всем тебе доложиться.