Леонид Воробьев - Недометанный стог (рассказы и повести)

Но тут же вспомнил, что обходить Ванькино с одной стороны надо через поскотину, где два раза придется перелезать через изгородь, идти по кустарнику, спотыкаясь на кочках, а после пробиваться молоденькой сосновой чащей. С другой стороны Ванькино обтекала речка Уломка, впадавшая неподалеку в Ломенгу. У места впадения была болотина, и пришлось бы хлюпать по ней. Вспомнил, махнул рукой и направился прямо по дороге.

Ванькино казалось вымершим, кроме одного дома на самом конце деревни, противоположном тому, с которого вошел Михаил. Деревня была малюсенькая, и, видимо, все взрослое население собралось к «пиву», а в домах остались лишь спящие старики и дети.

Михаил прикрыл за собой скрипучие ворота деревенской ограды и пошел мимо тихих и темных домов, как бы насупленно поглядывавших из-под козырьков крыш. Усадьбы рядом с домами были теперь голы, листвы на деревьях и кустах в палисадниках осталось совсем мало. Поэтому ряд домов казался не тесным, как летом, а наоборот, редким. Стоял каждый дом на особицу, а за ним еще более одиноко чернели или маленькая банька, или какой-нибудь сарайчик.

Зато дом на конце деревни сиял всеми окнами. Светился и четырехугольник открытых настежь дверей. Пятистенок был большим, высоким, можно сказать, «гордым». Михаил улыбнулся, представив, как во главе стола сидит хозяин дома Николай Огарков — мужик высоченный и здоровенный, сидит с видом гораздо более гордым, чем у его нового дома. Угощает гостей и ликует в душе, что вот у него новоселье и есть на новоселье в достаточном количестве — «не хуже, чем у людей» — и выпить, и закусить.

Мимо празднично светившегося и шумевшего дома Михаилу удалось пройти почти незамеченным и неузнанным. Правда, кто-то из группки куривших у фасада мужиков крикнул вслед грозно: «Эй! А ну-ка, скажись, что за человек идет?», но Михаил уже закрывал входные ворота. Отойдя еще поглубже в темноту, он остановился, обернулся и поглядел на дом.

Отсюда, с дороги, видны были два окна боковой стены, оба без занавесок, оба распахнутые настежь. В комнате виднелись поставленные углом столы, на которых стояли закуска и стаканы с пивом. Шумели мужчины и женщины, наклоняясь друг к другу, что-то рассказывая и доказывая. Не покрывая общего шума, а как-то соответствуя ему, совпадая с ним, заиграла гармошка.

— Почаще! — рявкнул кто-то, и девичий голос вынес звонко-дробную частушку.

Михаил увидел, как по кругу прошлась рыженькая девушка, вызывая частушкой «на половочку» какую-то Катю. Потом увидел и Катю — дочку хозяина дома, высокую и сильную красавицу, в отца. Послышался Катин голос:

«Забудешь такую…» — подумал Михаил, повернулся и зашагал дальше. Сейчас, в слоистом от табачного дыма воздухе душной комнаты, Катя, различимая по пояс, сбоку, выглядела совсем не так, как в поле. Михаил шагал и представлял себе черные ее волосы и неожиданные под черными бровями голубые глаза, представлял ее стройную фигуру, быструю походку и улыбку, чуточку кокетливую. Представил и Катиного дружка — широкоскулого шофера Федьку, уехавшего недавно на своей машине в Воронежскую область, на уборку. Вспомнил здоровилу Федьку и пробормотал:

— Давно ли провожала? Ревела небось. А тут: «Я любила и забыла». У вас это быстро. Эх, присесть, что ли, на минутку?

Дорога здесь раздваивалась. Михаилу нужно было направо. Он свернул в перелесок, за которым начинался могучий бор.

Резкий поворот дороги вывел его на обрыв. Вдоль обрыва вилась тропка. Михаил чуть прошел по ней, отшагнул в сторону, ногой отыскал знакомый пенек рядом со старой сосной и сел, облегченно вздохнув и вытянув ноги.

Каблуки его сапог находились теперь у самого края обрыва. Посветлело: из-за горизонта выплывал красный большущий полудиск. Завиднелась над обрывом Ломенга, похожая сейчас не на реку, а на ленту шоссе из темного полированного камня.

Река делала тут крутой поворот. На той стороне был ивняк, за ним — заливные луга, дальше — деревни. А за спиной Михаила стоял бор, в начале которого находилось кладбище.

Он отдыхал, поеживаясь от холодка, дыша воздухом, в котором сплелся сложный запах близкой реки и сосен. Вдруг слева от него что-то зашуршало. Михаил от неожиданности вздрогнул и поглядел туда.

Легко прозвучали шаги, и, покачнув низенькие сосенки, на выступ обрыва вышел человек. Сквозь сетку ветвей Михаил различил белую кофточку. «Женщина, — догадался он. — Что она, с ума сошла, в такой холод — в кофточке?»

Женщина стояла совсем неподалеку от Михаила и молчала. Ему казалось, что ом даже слышит ее дыхание.

Луна взошла повыше и стала менять свою окраску на желтую. Женщина тихонько рассмеялась. Михаилу невольно стало не по себе. А женщина негромко и тягуче пропела частушку:

— Тьфу, черт! — потихоньку ругнулся Михаил, узнав Катин голос. — Выпила, так теперь и холод нипочем.

— Месяц мой светлый, — вдруг громко сказала Катя таким звенящим и напряженным голосом, что Михаилу опять сделалось жутковато, — ночка моя тайная, Ломенга ты моя глубокая!

«Или напилась совсем, или сбесилась», — решил Михаил.

— Ветер мой быстрый, — продолжала тем же тоном Катя, — ты везде бываешь, все знаешь. Слетай к милому моему, посмотри, как живет он на чужой стороне, как слово, что мне подарил, держит.

Голос ее зазвучал угрожающе:

— А если отобьет его у меня какая разлучница — пусть не будет ей покою ни днем, ни ночью! Пусть счастья ей никогда в жизни не видать, пусть глаза она все повыплачет. И пусть детей у нее никогда ни ребеночка не народится. А ему, коли изменит мне, пусть сюда дорога навсегда будет заказана. Уйди за тучи, месяц ясный, чтоб дорогу он не увидел. Утопи ты его в омуте своем, матушка Ломенга. Пускай вынесет его струя в место дремучее, чтоб никто его не нашел и не похоронил никогда.

Михаил увидел, как Катя опустилась на колени и уперлась обеими руками в землю перед собой.

— И мне тогда, — уже глуше прозвучал ее голос, — коли бросит он меня, — не жить. Прими ты меня тогда, землица сырая, кормилица наша. На что мне жизнь без него, на что белый свет, на что солнышко ласковое?

В небе возник звук, окреп ненадолго и стал гаснуть. Михаил поглядел вверх, но ни реактивного самолета, ни следа от него, конечно, опять не различил.

Когда он повернул голову в сторону Кати, она уже стояла.

— Федь, а Федь, — проговорила она голосом нежным и ласковым, — ты прости меня, что я всякое тут болтаю. Ой, и наговорила я всего. Выпила я сегодня — и как дурная. Прости, Федя. Скучно мне без тебя. Как приедешь, крепко я тебя обойму, поцелую. Ты меня слышишь, Федя?