Леонид Воробьев - Недометанный стог (рассказы и повести)

Все было так же, как и многие годы назад, как, наверное, было и до него, Максима, как и тогда. Тот же спуск, та же тропка по льду, помеченная еловыми ветками, та же полынья, на которую Максим старался не смотреть.

Максим спустился на реку, пошел по льду, еще пошел и… остановился, как будто кто-то большой, как тогда, встал на его пути, загородил дорогу. Остановился и абсолютно все понял.

Он понял, что давно знает, но только не признается себе, что не пойдет туда, к ней. Ни за что не пойдет. И вовсе не потому, что она не простит ему это. Она, может быть, и простит по женской слабости, из-за давней связи с ним, по давности лет. Но что-то, что выше его, не даст ему жить с ней. А если и будет у них жизнь, то не лучше, чем с Дуней, а хуже.

И еще он понял, ради чего он решил пойти, когда замерзнет река. Понял и содрогнулся.

Вперед теперь ему дороги не было. Максим оглянулся на свою Горку, где уже зажигались огни. За деревней блекла низкая-низкая заря. Первая звезда, очень яркая, зажглась над гумном. Его вдруг с дикой силой рвануло туда. Захотелось бежать, нестись, лететь, как на крыльях. Добежать до избы, расхлебянить дверь, сунуться в постель животом вниз, натянуть на голову одеяло, подсунуть под живот вмиг заледенелые, какие-то не свои руки и дрожать, пока не согреешься.

Но Максим не шагнул ни к ее Горке, куда уже не было ему пути, ни к своей. Он сделал какой-то неуверенный шаг к полынье.

Вот оно, место, где он тогда стоял. Здесь лежала жердь. Теперь ее не было. Максим подвинулся еще. Лед слабенько треснул, по нему, по осеннему, можно идти, когда он и сильней трещит. Отсюда жердь достала бы с лихвой. Максим шагнул дальше. Лед затрещал погрознее. Сейчас он позыбливался, подрагивал, подмываемый могучей струей воды. А может, это у него подрагивали ноги.

Теперь до полыньи, до черной, живой, но неслышной воды, оставалось два больших шага. К самому закрайку чуть видимо для глаза прирастал тоненький, свежий, темного стекла ледок.

Максим захотел посмотреть на ее или свою Горку, посмотреть на загоревшиеся там огни, но почувствовал, что нельзя — метнется назад. И он поглядел в небо.

В нем, чистом-чистом, рождались новые и новые отчетливые звезды. И вдруг там, где он видел его позавчера, по небу прошел спутник. Или была то падающая звезда.

Максим проводил взглядом огненный камушек, прокатившийся по своду. Затем снял и отбросил далеко в сторону шапку.

Он посмотрел, куда упала она, еще взглянул в небо, неумело перекрестился, зажмурился и сделал два шага вперед.

Подъехал к Марсу на велосипеде. Есть у нас деревня с таким планетным названием. Приехал я «по льну», надо было отыскать звеньевую, но стояла такая не августовская жара, что я решил сначала попить холодного молока, или квасу, или, на худой конец, обыкновенной воды.

Жарко было в лесу, а на деревенской улице, хоть и стояла высоко деревня, еще жарче. Ни ветерка, а солнце так и сияет в безоблачном небе. Центральная улица поросла травкой, видно, машинная дорога прошла сбоку порядков. Несколько собак дремали у разных домов в тени, на меня они и не взглянули. Увидел я около одного дома старуху, стиравшую белье в корыте, и слез.

— Продай, мамаша, молочка.

Она разогнулась, посмотрела на меня и сказала:

— Поди вон рядом. К Соколихе. Дома она сейчас, я видела. А у меня, батюшка, козы. Козье, чай, не будешь. Не все любят.

Пошел к Соколихе. Поставил велосипед у забора, вошел в калитку. Дом был старый, но ладный, видно, что незапущенный. А за домом, за двором — длинный усад. А дальше — поля по скату до самого в какой-то голубой дымке леса.

Вступил в сени, сразу охватило прохладой, вздохнулось свободнее. Постучался — никто не отвечает. Еще раз постучался для приличия и отворил дверь.

Очень чистым показался дом. Прямо была комната, а направо русская печь и возле нее проход в кухню, отделенную от комнаты крашенной в голубое переборкой. Там, в кухне, и сидела на стуле Соколиха, женщина под шестьдесят, темноволосая и темнолицая, худощавая, но ширококостная. Сидела, поставив руку на стол, подперев ею голову, с довольно-таки горемычным видом.

Я попросил молока, она встала, оказалась весьма высокой, принесла кринку молока, хлеба, обмахнула тряпочкой чистую лавку, для видимости, и опять села, приняв прежнюю позу.

Я попивал, отходил от жары и на нее поглядывал. Как-то очень неожиданным был прием: ни о чем она не расспрашивала, ничего сама не говорила. Редкий случай. Стал я подъезжать с разных сторон, по нескромной журналистской привычке лезть в душу к людям, спросил между прочим и о льне. Она отвечала как-то неохотно, односложно, хотя и толково. Тогда я решился и напрямик спросил, чем она расстроена.

— Расстроишься! — вдруг звонко, на весь дом, сказала она. И я понял: в споре эту женщину лучше не задевай. И по одному этому слову вдруг подумалось: совсем-совсем не молчалива, а говорлива она. — Расстроишься! Все со своими сынками, с окаянными, мучаюсь. Каково мне, без батьки-то?

— А много их у вас?

— Четверо. Да младшего нет здесь сейчас, учится. Сегодня у третьего праздник, соберемся все. А я утром со старшим разругалась.

— Отца-то давно нет? — поинтересовался я.

— В сорок пятом убили, а в сорок четвертом еще на побывку приходил, — вздохнула она.

— Четверо, значит, у вас. И тяжело же вам пришлось в войну, наверное, — наводил я потихоньку ее на рассказ о своей жизни, — Четверо ребят. Женщина. Мужика нет в доме.

— Дак что — женщина? — вроде обиделась она. — У нас, милой, в деревне любая баба любую мужикову работу сделает. Вот сенокос только кончился. Скажем, стога метать. Бывала я на Ветлуге, за Шарьей. Там мужик круг стога ходит: пласт кладет, рядом другой, пластом прижмет, потом пласт в середку. Как лапти плетет. Ставь на стог мальчишку-несмышленыша, и то стог получится. Мужик стог мечет. А у нас баба. Подавальщик пехом пехает, когда с какой стороны вздумает. Разбирайся как хошь. У нас, тем боле в нашей деревне, баба мужику не выдаст. Так что мы и без мужиков обошлись. А ребят у меня было трое, причем старшему тринадцатый шел, когда батьку взяли. Четвертый после батькиной побывки народился. Вон Тина на пятерых оставалась, Анка на семерых. У меня ничего еще.

— Ну, все-таки, — пробормотал я. — Вот сами же говорите, что трудно с сыновьями.

— Ой, как трудно-то, — закачала она головой. — Ох, маеты же я с ними принимаю.

— Так когда же всего труднее было? — продолжал любопытствовать я.

Так уж мне хотелось послушать рассказ о жизни в войну и вообще в трудные годы этой, чувствовалось, энергичной женщины. Тем более что очень вкусным было молоко, прохлада стояла в избе и не хотелось идти и делать то, что нужно «по льну».

— Сейчас, — неожиданно ответила Соколиха.