Медеу Сарсекеев - Клад

Ревнюха возвратила Кали Наримановичу уверенность в движениях, четкость мысли. Давно замечал: воздух на вершине совсем другой. Городские шумы сюда не доходили. Прохладный ветерок нес к беседке исцеляющие запахи леса. Отдышался, живительные токи взбодрили мышцы.

Сейчас Жаксыбеков стоял на узорном крылечке «юрты», чувствуя приятную легкость в теле, пришедшую на смену усталости и сомнениям. Он созерцал звездное небо, улавливая слабое мерцание, вглядывался в мириады небесных светильников, дробно рассыпанных на всем протяжении Млечного Пути, искал свою звезду, которая, согласно древним сказаниям, являлась талисманом для живой души на земле…

Взгляд Кали Наримановича сошел по Млечному Пути к горизонту, пал на россыпь огней ночного Актаса. Зажженные руками людей, они напоминали снизившееся в межгорье небо. Каменный город, лежащий у ног Жаксыбекова, вобрал в себя за три десятилетия жар его сердца. Теперь, словно сытый зверь, город урчал сотнями моторов на склонах и в ущельях, отбрасывая прочь вековой сумрак, чья власть была здесь безраздельной. Неугомонный город жил своими устремлениями. Одновременно он возвращал часть отнятых сил человеку, руки которого долго и преданно пестовали его.

Надолго ли возвращал?

— Мой славный Актас! — произнес тот человек исповедально. — Город моей молодости! Белый город в ночи, похожий на корабль! Всю жизнь я шарил по темным складкам земли, опустошал ее утробу. Она осталась глухой и немой в ответ на мои мольбы… Только ты, белый город, радуешь и врачуешь меня! Будь всегда со мной, мой город!

Жаксыбеков вернулся домой за полночь. Долго не мог смежить веки. Сон был рваный, исполненный непонятной тревоги. Кали в дремотном состоянии продолжал свой спор с землей. Он требовал от глубин ясного ответа. С грустным чувством безысходности оторвался от постели. В окне весело поигрывали солнечные лучи.

— Хоть погодка хорошая! — успокаивал себя. Его тревожил предстоящий разговор в обкоме. Что ни говори, побаивался человек отправки на пенсию. Не за себя боялся — рудники оставляет пустыми… Вроде того: на его век хватило, и ладно.

Жена, Сагила, была на ногах. С кухни веяло запахом жареного мяса. По вялым, как бы замедленным, движениям супруги Кали догадался, что чувствует себя она не лучше, чем вчера. Давно жаловалась на головную боль и переутомление. Лучшим качеством Сагилы было терпение. Она не изводила мужа нудными расспросами, если не могла помочь. Лишь чаще, чем обычно, вздыхала и о чем-то разговаривала сама с собою. А еще Сагила умела искусно заваривать чай. И если особенно угождала этим мужу, тот вместо похвалы ее умению что-либо рассказывал о своих неурядицах, тревожащих душу, или о забавном человеке, которых вокруг него было много. В лучшем расположении духа Кали с нею на пару мог опорожнить трехлитровый самовар.

Теперь, после четырех десятков лет супружества, Сагила могла бы сказать безошибочно: самые счастливые часы их совместной жизни прошли за самоваром. Лишь этот сверкающий старинной медью их собеседник развязывал мужу язык, делал его откровенным. Самовар превращал Кали в человека очень домашнего и даже в чем-то наивного. Лишь по вечерам, да и то если возвращался слишком поздно, Кали избегал обильного чаепития. Обходился пиалой шубата [33] Верблюжий кумыс. и выпивал бутылку кефира, цедя его прямо через широкое горло.

Многие женщины Актаса откровенно завидовали семейному счастью Сагилы. Женщина не спорила со знакомыми и подругами. Да и о чем спорить? Счастье ведь каждый человек понимает по-своему. Увидит иная свежий цветастый халат на директорше, оттеняющий румянец на ее щеках, и в голос хвалит ее вкус, а обладательницу халата называет счастливой. А цена этому счастью — две десятки, не больше. Пойди за угол к универмагу и обрети точно такое же, потратясь совсем немного. Для соседей не было секретом: супруги Жаксыбековы жили в согласии и достатке. Все прихоти хозяйки дома здесь исполнялись без промедления. Женщину никогда не волновали такие проблемы быта: что сегодня приготовить на обед, в чем пойти в театр или во что обуться в ростепель? Все у нее имелось на любую погоду. В пяти комнатах кирпичного особняка, выстроенного в тихом месте, в тени деревьев, они жили вдвоем. Каждая комната обставлена дорогой мебелью, на стенах ручной работы ковры, полы прикрыты шерстяными паласами. Так что, если измерить счастье более солидным достатком, чем цветастый халат, дом Жаксыбековых был образцом рая…

Впрочем, у каждой женщины свое понятие о рае. Скорым на язык подругам Сагилы нелишне было бы хоть изредка спросить о том у самой хозяйки роскошно обставленного дома.

Дети Жаксыбековых давно выросли. Разумеется, едва получив аттестаты зрелости, заявили о своем нежелании долго оставаться под родительским кровом. Учились старательно. Это было в характере родителей — всегда стремиться к чему-то большему, чем имеешь сегодня. Оба сына окончили горный институт, получили диплом инженера. Теперь они семейные, живут в Алма-Ате. Младшая дочь Ляззет, в Москве, в аспирантуре.

Сагила в прежние годы брала внуков на воспитание. Она хотела растить их, как сынов, ласкать, заполнить свой день заботой о малышах и тем самым скрасить себе остаток жизни. Снохи, Айгуль и Фатима, поначалу, когда младенцы были беспомощными и требовали неусыпного внимания, даже поощряли свекровь в ее нежной любви к внукам, охотно отдавали малышей, привозили к «предкам» издалека. Но едва крошки начинали ходить и о чем-то лепетать, называя бабушку мамой, красотки грубо разрушали их счастливое сообщество, заставляя тем самым Сагилу терзаться тоской по детским голосам и ручонкам, скучать и чувствовать себя никому не нужным существом на свете.

Пробовала напомнить о правах на внуков, но куда там! Только смеются: спасибо, мол, за помощь! Дети при ее пригляде росли крепкими, как сбитень, ни разу не заболели, не расквасили носа…

— На школьные каникулы снова окажем честь, — бросали на прощанье сыновья и невестки.

Но это лишь слова. Приходили и уходили каникулы. В редкую стежку теперь заглянут детки в Актас, проездом. А потом пошла мода: на лето к морю, а то и за границу. Только и поглядишь сквозь слезу вслед… Не спешила Сагила Байболовна ругаться со снохами, и вообще она не умела ни с кем по-крупному объясняться. Характером она удалась подельчивая, с болью в сердце подчас покорялась всякому, кто похрабрее да напористее. Так они в конце концов остались вдвоем в обширной квартире на тихой окраине.

Сагила давно могла бы уйти на пенсию, но она страшилась одиночества в их жилье. Работала учительницей математики в пятых-шестых классах казахской школы. Раньше была директором в этой школе, но, почувствовав в себе возраст, отказалась от лишней нагрузки, попросилась в рядовые педагоги, на половину обычной ставки. Готовилась к занятиям она тщательно, будто к лекциям в Академии наук, и этим заполняла избыток свободного времени. Если бы ее вдруг спросили, счастлива ли она, в чем ее счастье, — Сагила Байболовна ответила бы не раздумывая: «Мое счастье в тех трех-четырех часах общения с детьми, когда я прихожу на уроки». В таком ответе она ничуть не покривила бы душой. Математику от самых истоков она знала преотлично, уроки ее были похожи на веселую игру в отгадывание чисел и распутывание формул — так искусно Жаксыбекова вела ребят по лабиринтам взаимозависимых цифр, сама увлекаясь не меньше своих воспитанников. Обширный дом с его вечными заботами она потихоньку запускала. Едва возьмется за уборку, ей вдруг становилось тоскливо и вся эта возня с коврами и хрусталем кажется пустой, никому не нужной. Муж, занятый своими служебными делами, не замечал, протерта ли ваза для цветов. Гостей они почти не приглашали: не те годы… Сервизами и фужерами, собранными во время поездок супругов по свету, дети, казалось, совсем не интересуются. Получат все это по наследству — перетрут и перемоют. Впрочем, особого рвения в домашнем хозяйстве она что-то не замечала и в дни, когда дети, став взрослыми, наезжали шумной компанией к Октябрьским праздникам или под Новый год. Эти их приезды больше напоминали набег стаи мартышек на кукурузное поле. Напичкают карманы и сумки всякими дарами и скорее в путь… Ладно, что не забыли дорогу к родительскому дому, и за то спасибо. Но сразу после их исчезновения в доме наступала гнетущая тишина, от которой раскалывалась голова, — хоть беги следом.