Лидия Обухова - Глубынь-городок. Заноза

К Глубынь-Городку, как к древнему городу Риму, с разных сторон подходят пять проезжих дорог. По сухой погоде, поднимая облака пыли или же с надсадным жужжанием выбираясь из колдобин, полных дегтярной грязи, если недавно прошли дожди, стремятся сюда, к районной столице, колхозные грузовики. Въезжая в черту города, они сигналят, каждый на свой голос.

К бортам грузовиков липнут прохладные клочья ночного тумана, который так неохотно покидает по утрам землю и все цепляется за придорожные кусты, оплетая их белой куделью. А тысячи брызг от топких ложбинок, ручьев и бродов, невидимо скрытых издали в темно-зеленой густой траве, то и дело взлетают вверх из-под зубчатой резины колес. «От Дворцов до Грабуня — сорок бродов и броденя», — говорят в районе, но никто те броды не считал, никто не давал им названия.

Белорусское Полесье — едва ли не самая низменная часть европейского материка. Когда-то здесь был океан. И земля до сих пор не может забыть об этом: она полна влаги. В половодье полесские села кажутся островами, плавающими по морю.

Тогда пробраться по глубынь-городокским дорогам под силу только одному райисполкомовскому «газику», славной машине защитного цвета. Бодро пофыркивая, он с налету берет броды безыменных речек, и Пинчук, председатель райисполкома, наметанным взглядом старожила определяет по разливу рек, как будет в этом году с травами.

Сам же Глубынь-Городок стоит тут с незапамятных времен.

Будто бы один из князей пинско-туровских, тех, что в разное время владели Пинском, Туровом и Берестьем — на теперешней карте Брест, — посадил младшего сына на реке Глубыни стеречь ворота Припяти. Княжич срубил крепость в дремучем лесу, окружил ее стенами из необхватных бревен. Как грибы в дождливый день, стали подниматься вокруг хатки полещуков. Зачернели вспаханные поля. Народ бортничал, бил зверя, курил смолу.

Доходили сюда и татары, и это была чуть ли не последняя их западная черта. Дошли и тоже осели в тогдашних дремучих лесах по берегам славной Глубыни. До сих пор держатся у городчуков фамилии Бесан, Гиреевы, Шахназары.

В снежные зимы Городок стоит, тепло укутанный в беличий мех, и иная птаха сверху, с птичьего полета, может ошибиться, не разглядеть его среди окрестных лесов.

Да и в летнее время, ночами, когда электростанция выключает ток, он тоже погружается в первозданную тьму и тишину.

Но зато с рассветом в Городке начинается своя хлопотливая человеческая жизнь. Перекликаются сменными гудками кирпичный и молочный заводики, приземляется почтовый самолет, письмоносцы всходят на скрипучие крылечки, разнося утренние новости. А на Глубыни от ранней весны до глубокой осени по прохладной свежей воде, настоенной на лесных травах, бежит задорный голосистый пароходишко, везет отпускников и командировочных. И им после долгого путешествия Глубынь-Городок представляется именно тем самым желанным «конечным пунктом назначения», который они с нетерпением начали высматривать уже давно: едва засветилась на небе первая полоска зари.

…Вот в такое раннее-раннее летнее утро, когда каждая травинка, как нитка бусами, была унизана росой, а по всем пяти дорогам к Городку поспешали грузовики, райисполкомовский «газик»-бегунок двигался из областного города, отважно переваливая песчаные гряды.

Было не больше четырех часов утра. Мглистые сумерки пронизывало насквозь розовым светом. Птицы в придорожных кустах пробовали голоса. Но так как дорога была не близкой, председатель райисполкома то и дело с беспокойством поглядывал на часы.

— Тимофей, — плачущим голосом упрашивал он шофера, — ведь я людей со всего района созвал, хоть на радиаторе, но скачи!

Девушка, сидевшая позади шофера, в клетчатом платье и с красной сумкой через плечо, кареглазая, с прямыми пушистыми бровками, полными постоянной готовности изумляться, восхищаться и негодовать — вообще по возможности активно выражать свое отношение к жизни! — с любопытством вслушивалась в разговор и с не меньшим любопытством оглядывалась по сторонам.

При каждом особенно резком толчке чемодан ее подскакивал, она обхватывала его обеими руками, и эти тонкие, обнаженные почти по самые плечи руки, с угловато выступавшими косточками на локтях и у запястий, как-то особенно хорошо дополняли весь ее облик, пору той зеленой юности, когда не понять: то ли жизнь так щедра к человеку, что отвешивает ему счастья не торгуясь, то ли сама юность безмерно богата, счастлива сама собой и не нуждается ни в каких дополнительных подношениях?

— А это какая речка? — спрашивает она, перегибаясь к Пинчуку. — А там что, деревня? Вон, где соломенная крыша?

Ровно двое суток назад, на рассвете, она уезжала из Москвы. Здание вокзала, зеленоватое, молчаливое, казалось тогда особенно, по-утреннему, чистым. Теплый свежий ветер свободно гулял по асфальтированной площади. Еще горели вдали на радиомачтах красные сигнальные огни, слабо мерцала бисерная канва городских фонарей, а облачка над головой стали уже, как и сейчас, ярко-розовыми: там, наверху, они первыми увидали солнце!..

Пинчук небрежно прищуривался, провожая взглядом нырнувший за деревья лесной хуторок. Как и повсюду на Полесье, хата была построена всрубь, из цельных бревен, окружена земляной завалинкой, и вид у нее был такой живописно-древний, что, казалось, отвори дверь — и от струи воздуха качнется привешенный к потолку «кόмин» — плетенка из лозы, обмазанная глиной, где еще в самые недавние времена ярко горели зимними вечерами сухие сосновые корни.

— Что, удивляетесь соломенным крышам? — полуобернувшись, спросил Пинчук ласково и немного снисходительно. Оба эти выражения преобладали у него, а выпуклые, светлой воды глаза постоянно сохраняли усмешку, словно ко всему виденному он подходил с одной и той же меркой благожелательности. — Хватает, хватает пока у нас соломенных крыш! Поездите по району — посмотрите. Конечно, посмотрите и на новую школу в Братичах: двухэтажная, каменная, областному городу не стыдно! Между прочим, я лично первый камень закладывал.

Разговор о районе Пинчуку нравился. Он жил здесь безвыездно с сорок пятого года, а на Полесье приехал еще в тридцать девятом, когда пограничные столбы передвинулись на запад, стирая, наконец, ту искусственную черту, которая после первой мировой войны, словно топором, разрубила пополам и реку Глубынь и все белорусское Полесье.