Дмитрий Яблонский - Таежный бурелом

— Тоже вояки, елки зеленые, — добродушно ворчал он. — Телок, бывает, важничает, когда поблизости тигра нет.

Портовые зеваки загудели: одни восхищались, другие негодовали.

— Ничего, медвежата-игруны, — отшучивался великан, — пусть, ядрена копалка, знают наших, зря носы драть не будут.

Японский офицер догнал рыжебородого и, показав прохожим иену, что-то говоря по-японски, сунул ему в руку. Великан посмотрел на монету, потом оглядел молоденького офицера и все с тем же мальчишеским озорством обежал смеющимися глазами народ, а затем широко размахнулся, и монета, блеснув в воздухе, исчезла в прибойной волне.

— Микадо… император… — возмутился офицер.

— На что она мне? Ну тя к кобыле под хвост… — отмахнулся от офицера великан, почесывая волосатую грудь. — Экий ты, право!.. Прилип, как репей к коровьему хвосту… Пусти-кось!

Но японский офицер настойчив. Взмахивая рукой, он не уступал дороги, что-то быстро говорил на своем языке.

Великан потер ухо, свирепо склонил всклокоченную голову.

— Отчепись, право дело, отчепись, бурундук. Ну чего привяз? Клещ — клещ и есть таежный.

Офицер пожал плечами, отошел в сторонку.

Между тем выгрузка орудий закончилась. К рыжебородому подошли японские солдаты. Один из них протянул пиалу.

Зеваки притихли. Ехидная улыбка зазмеилась на губах офицера. В пиале, до краев наполненной подогретой сакэ, вмещалось не менее полутора штофа.

Великан подтянул плисовые штаны, широко улыбнулся.

— Вот это, журавлики залетные, другой сказ, по русскому порядку… Ну, кто пополам разделит? Пей, гуляй — однова живем.

Охотников на даровую выпивку не нашлось. Рыжебородый свирепо двинул плечами, запрокинул голову и осушил пиалу до дна. Затем извлек из штанов трубку, высыпал в нее полпачки махорки и, задымив, во всю глотку завел:

При этом он трезвыми глазами наблюдал за Костровым, за каждым его движением.

Подкатили автомобили. Из первого вышел маркиз Мицубиси. Ему подвели снежно-белого жеребца. Оркестр заиграл марш. Солдаты выстроились, замерли. Горячий жеребец косил взглядом, грыз золоченые удила, высекал копытом искры из булыжной мостовой. Приветствуя высадившуюся дивизию, Мицубиси оглаживал коня.

— Поклон направо! — прогремела команда. Солдаты склонились в глубоком поклоне.

— Сита-ни!.. Сита-ни!.. [20] Сита-ни! — На колени! (япон.) . — кричали японцы, бегая по толпе.

Рыжебородый великан стоял, вытянувшись во весь свой исполинский рост, и пускал клубы дыма.

— На колени! — кричал переводчик.

— Рехнулся никак? — огрызнулся великан. — Я только в церкви становлюсь на колени, и то раз в год — в пасхальную заутреню.

— Не разговаривать! — рассвирепел жандарм, тыча рыжебородого под ребра ножнами шашки.

— Чижик, ей-богу, чижик, — пробасил великан. — Не будет вам, ядрена копалка, здеся жизни… У нас свой медведь-шатун на троне не удержался, а чужого — прибьем, как комара.

— Взять его!

— Что?… Меня взять?

Свирепея от обиды и выпитой сакэ, великан сжал пудовые кулаки.

— А ну, пыль подколесная, с дороги!

Добродушие с него как ветром сдуло. Оледенели голубоватые глаза. Он поднял с земли толстый брус и угрожающе размахнулся. Жандармы отскочили. Великан, попыхивая трубкой и загадочно посматривая на Кострова, пошел своей дорогой.

Костров, невольно улыбаясь, направился к центру города.

Услышав позади шаги, круто обернулся. Рыжебородый вынырнул откуда-то из-за угла, снизив голос до шепота и обдавая его горячим дыханием, проговорил:

— С ума сойду, если с собой не возьмешь. Нет силушки больше…

— Один в поле не воин, — впиваясь глазами в хмельное лицо великана, ответил Костров и свернул в переулок.

— Знаю, поэтому и прошусь. — Кто таков?

— Игнат Макарович Волочай. Тигролов и медвежатник. Возьми, пригожусь.

— Что ты ко мне, паря, пристал? Я сам смотрю, кто бы меня взял с собой.

Великан усмехнулся.

— Тебя из миллиона мы узнаем. Разве забудем, как про Ленина рассказывал!

— Тише, ерихонская труба.

— Не бойсь, народ не выдаст!

— А ты поищи в Сихотэ-Алине Тихона Ожогина. Сердце остудишь.

— Дело! Под землей, елки зеленые, найду. Провожу вот тебя за город и пойду искать.

За Первой речкой у большой витрины они остановились. Здесь висело обращение союзников к населению Владивостока. Над текстом были изображены две сцепленные в крепком пожатии руки: видимо, это означало дружбу русских и американцев.

— Гляди, ядрена копалка, вот как они ручкаются! — кивнул в сторону Игнат Волочай.

Костров посмотрел в указанном направлении.

Несколько трупов в нижнем белье лежали вдоль стены складских помещений торгового дома Чуркина. Тела их были исколоты штыками. В канаве виднелось обезглавленное тело. Около него, размазывая слезы по щекам, сидел босоногий мальчик лет пяти-шести.

Из ворот выглянул старик.

— За что их? — спросил Костров.

Старик пояснил, оглядываясь по сторонам:

— Отказались грузить снаряды. — Он пожевал беззубым ртом, показал на обезглавленное тело: — А это машинист Щербатов. Гранату сунул в топку паровоза… Царствие небесное!

Старик часто закрестился.

— Дом сожгли, Кешка-то, сынок, выскочил, а баба с дочкой сгорели. Сиротой остался парнишка: ни двора ни кола. Зову его… он не идет.

Гневом налились глаза Игната Волочая.

— Отольются им, шакалам, наши слезы!

Волочай поднял на руки мальчугана, приласкал, и тот доверчиво припал к его широкой груди.

Обогнув овраги, вышли к вершине Ян-тун-лаза. Здесь Костров попрощался с Волочаем и зашагал в направлении Анучино. Игнат Волочай пошел разыскивать Ожогина.

Андрей Коваль осторожно приоткрыл калитку маленького домика в одном из проулков Гнилого угла. Навстречу, гремя цепью, поднялся лохматый пес, залаял.

На шум из дома вышла старушка. Она сощурилась на яркое солнце, поглядела на Коваля, на его форменную одежду и, вытирая передником слезы, сказала:

— Самого-то нет дома десятые сутки, как в воду канул. Извелась я, мужа поджидаючи.

Андрей задумался. Положение осложнялось. Надо что-то предпринять, куда-то уходить. Опасность таилась в сонных улицах, в самом безлюдье. Она могла прийти каждый час, каждую минуту.

Посреди проулка, бороздя пыль, шел американский патруль. Впереди — штатский из русских, позади — капрал. Нет, сейчас уходить не следовало. Коваль вошел в сиявшую чистотой кухню, столкнулся со старушкой. По ее виду догадался, что она наблюдала за ним.

— А я думала, ушел, — просто сказала старушка. — Проходи.

— Андреем меня зовут. Фрол Гордеевич не говорил ли?