Ирина Гуро - Песочные часы

— Посидим немного, — предложила она, указав на беседку на склоне, и я покорно потащил туда чемодан.

Под колесами машины дорога, петляя, поднималась незаметно, а теперь видно было, что мы — на большой высоте. Вечер был очень светлый, хотя луна еще не взошла. Очень странно, что он был такой светлый. Тумана как не бывало. А залив отсюда виделся темным и блестящим, точно лужа дегтя. Одна-единственная звезда стояла над линией горизонта и не моргая смотрела на нас.

— Зовут меня Марта, — сказала она устало. — Марта, и все тут.

Она замолчала, стало слышно, как поблизости журчит ручей, вероятно пробиваясь между камней крепкими узкими струями. Она тоже услышала и задумчиво проговорила:

— Может быть, где-то он водопадиком срывается. Люблю падающую воду. Я видела Ниагару. И еще много всяких…

Она посмотрела на часы. «Боже мой, какая странная, когда же делом заниматься? Ночь скоро…» — думал я, хотя мне было очень хорошо сидеть с ней так теплым светлым вечером в незнакомом месте, под шум воды, и я даже не прочь был услышать что-нибудь про Ниагару. Лишь бы продлить все это.

И опять она меня поняла, и я, не видя, догадался, что она усмехнулась, говоря:

— У меня есть еще полчаса. Я должна туда, к ним наверх, явиться пунктлих в девять.

Пояснила:

— Они не должны знать, что я приехала лесовозом из другой страны и свалилась как снег на голову бог знает откуда… Для них я приехала нормально: поездом. Из Меербурга. Оттуда уже полгода мои письма им идут.

— Вы в самом деле здешняя?

— Нет, конечно. По путеводителям изучила. Это для шофера. И вообще для всех.

Она догадалась, что я удивлен, и объяснила — ей так много пришлось мне объяснять! — мы, конечно, взяли его с ходу, но так часто делают: машина кружится где-то неподалеку и в нужный момент, вроде бы случайно, подкатывает…

Ей нельзя было отказать в конспиративных способностях.

Хотя все еще было светло, но на нас падала тень от деревьев. Я уже не видел ее лица, только очертания его, и подумал, что сидя она кажется совсем маленькой и хрупкой.

И опять острая жалость к ней так меня прохватила, точно ознобом, как будто я видел над ней грозовую тучу. Почудилось мне, что она сидит так, пока благополучная, хорошо одетая и даже веселая, — в последний раз. «Нет, нельзя женщинам на нашу работу», — подумал я, но, конечно, о ней, именно о ней я думал, а не вообще о женщинах. Тяжелое, охватило меня предчувствие беды, как будто материализовавшееся сейчас в ее фигуре, легкой, маленькой, словно птица, прилепившейся на склоне и уже совсем затененной.

Мне остро захотелось продлить эту минуту, чтобы еще долго мы сидели тут и молчали. Да, мне дорого было наше молчание, потому что каким-то образом я догадался, что и она думает обо мне. Нет, конечно, с какой стати? А вот я чувствовал так. И опять был ошеломлен, когда она сказала сдавленным шепотом, подтверждая это:

— Ты такой молодой. Тебе, конечно, чуть-чуть за двадцать. И вот — тоже… Между небом и землей.

Просто бездна мне открылась от этих точных слов: «Между небом и землей». Нет, две бездны: она думала обо мне. А словом «тоже» дала понять нашу близость, нашу связь. И они, эти две бездны, обе были такими глубокими и столько в них таилось и прекрасного, и страшного, никогда еще мной не изведанного, как будто жизнь начиналась только сейчас, в этот вечер, светлый без света и бесконечный — в полчаса.

— Не удивляйся, что я с тобой так обо всем… откровенно. Понимаешь… — она протянула ко мне руку беспомощным, чисто женским движением, — понимаешь… я очень давно никого не видела из своих… Теперь я пойду, — она встала, и впечатление миниатюрности, хрупкости исчезло.

— Можно проводить тебя? — мне показалось, что я произнес совсем другие слова и что она услыхала именно их.

— Нет, это нельзя. Теперь я сама. Если в тех трех окнах будет свет, значит, все хорошо. И ты можешь возвращаться.

— И сказать, что все благополучно? — уточнил я, потому что хотел уверенности.

Она тихонько засмеялась:

— Дурашка ты. Они узнают об этом раньше, чем ты доедешь. Наш человек тебя подстраховывает. Прощай, дружочек!

Она уже подхватила свой чемодан, сумка была у нее на плече, и вдруг, словно вспомнив что-то, свободную руку закинула мне за шею — ей пришлось для этого подняться на цыпочки — и поцеловала меня сухими горячими губами.

Я наклонился к ней и стал целовать ее губы, щеки, глаза. Это было мгновение, длившееся долго-долго. Хотя я ни секунды ее не удерживал: не посмел.

И вдруг ощутил себя опустошенным: пустыня была во мне и вокруг.

Мне казалось, что я стою так, на пороге беседки, уже давно. Давно это было: «Прощай, дружочек!» и рука, обнявшая меня. Еще ощутимо было ее прикосновение.

Ужас охватил меня: окна там, вверху, были темны. Значит, засада… И я отпустил ее! Я рванулся вверх, камешки осыпались под моими ногами, бежал напрямик, по склону… И увидел уже совсем близко разом загоревшиеся три окна. Три окна, продолговатые, с черными пятнышками виноградных листьев или их тенями, — три счастливые карты… Прощай, дружочек!

Я долго шел пешком до автобусной остановки. Ни о чем не думал, ни на что не надеялся. Ни о чем не мечтал. Просто жил? Нет, просто был счастлив.

Только подъезжая к городу, я подумал, что, собственно, могу уже возвращаться: дело сделано. И тут же вспомнил, что об этом уже знают: от того, кто «подстраховывал» меня. И теперь уже законно рядом с этой мыслью возник толстячок в голубом пиджаке, интересовавшийся лесовозом «Мария».

По сигналу «воздушной опасности» в бирхалле застряли двое из постоянных ее посетителей. Это были безобидные пожилые люди из соседних домов, посещавшие «Песочные часы» еще «до всего»: при Веймарской республике.

Луи-Филипп величественным жестом короля, принимающего послов в тронном зале, пригласил клиентов приблизиться и открыл дверцу винного погреба, служившего у нас убежищем.

— Вальтер подаст вам туда пиво и сосиски! — пообещал Филипп, захлопнул дверцу и закрыл ее на задвижку.

— Пока дело дойдет до сосисок — вытаскивай из тира груз! Побыстрее! — Филипп повернул ключ, дверь в тир откинулась на петлях. Я щелкнул выключателем. Мишени пугающе выступили из темноты. Это были новые «фигурные» мишени, раздобытые Филиппом через посредство Клуба криминалистов. Теперь за пользование тиром взималась особая плата, часть которой шла в «криминальную» кассу.

Хотя я их видел каждый день, сейчас мишени снова поразили меня объемностью и живостью красок. Единственный глаз маньяка-убийцы горел злодейским огнем. Янки-бутлегер, казалось, вот-вот задвигает челюстями, жуя резинку, а обыкновенный дьявол разевал рот с красным кружочком десятки, словно дразнил стрелка вечным искушением сатаны…