Ирина Гуро - Песочные часы

Но в это время дверь открылась, хлопнув на пружине— я уже привычно отметил этот звук, — появились два посетителя, очевидно из завсегдатаев; они оживленно приветствовали фрау Дунц.

Когда я расплачивался, — я твердо помнил, что в подобном случае, когда вас обслуживает кто-то из хозяев, чаевые не положены, — женщина попросила меня зайти позже, когда будет сам Лео Филипп Кранихер.

Я сказал: «Охотно» — и попросил разрешения оставить свой рюкзак.

— Да, да, конечно. Поставьте его за стойку.

Я рассыпался в благодарностях, и мне показалось, что при решении моей судьбы ее мнение упадет на чашу весов ощутимой тяжестью.

Выходя, я посмотрел на песочные часы. Песок медленно сыпался из верхней колбы в нижнюю, почти пустую: ясно, что последние посетители их перевернули. «Неплохо придумано, — мелькнуло у меня, — затея ерундовая, но заведение сразу приобрело индивидуальность, запоминалось…» Как, скажем: «А, это там, где воздушные шарики на столиках» — так говорилось о кафе «Какаду»; или о «Рези»: «Это где телефоны на каждом столе…» Песочные часы выполняли ту же функцию, но без дорогостоящих затей.

Сразу от бирхалле начинался тенистый бульвар, он совсем еще не был тронут осенью, только изредка желтая прядь березы напоминала о том, что уже август. Бульвар был вовсе не такой густой, каким показался мне в тот вечер, и каштаны тоже мне померещились.

Но все же здесь было приятно, и маленький фонтан бил исправно, сея мелкую водяную пыль вокруг, и все выглядело очень мирным, так что я вконец расслабился и углубился в боковую аллею, меряя ее крупными шагами, на радостях, что нашел такое укромное и совершенно безлюдное место. Так, в задумчивости, я шагал, не смотря по сторонам, а лишь себе под ноги, на аллейку, прямую и чистую… Пока не увидел перед собой пару огромных сапог с низкими голенищами. Я почти налетел на пост: здоровенный артиллерист стоял, широко расставив ноги, сумрачно глядя на меня из-под каски. За его спиной в листве, да еще под маскировочной сеткой, угадывались очертания зениток.

Не дожидаясь окрика, я поспешил повернуть, дав себе зарок не соблазняться зелеными кущами. Мне сразу опротивел этот бульвар. «Да и какого черта мне тут высвечивать! — решил я. — Схожу-ка лучше в кино». Меня вовсе не заботило, что я не имею где переночевать, как будто решение вопроса о работе в «Часах» устраивало меня и в смысле квартиры.

Впрочем, вполне возможно, что Макс с Восточного фронта и жил там же, в каком-нибудь закоулке: пивная-то была не маленькая, и за стойкой тоже, наверное, есть помещение.

Где же здесь ближайшее кино? Мне не хотелось отдаляться отсюда, я себя чувствовал вроде бы при деле: во всяком случае, была цель на ближайшие часы, и забытое ощущение этого меня радовало. Я подошел к круглой афишной тумбе и прочел, что в «Уфа-Палас ам Цоо» идет криминальфильм «Черный всадник», а в «Глории» — «идейный» фильм «Крылатые люди».

Это все происходило в центре и меня не интересовало. Я сообразил, что где-то неподалеку должна же быть какая-нибудь площадь, центр района, а на ней наверняка — хоть захудалая киношка. Не спрашивая никого, я на свой страх и риск побрел по улице, по каким-то признакам — сгущавшейся сети трамвайных линий, характеру строений, движению пешеходов, догадываясь, что направляюсь к какому-то более оживленному кварталу. Действительно, я вскоре очутился на бойком перекрестке, где было все, что полагается в таком месте: магазины, аптека, табачная лавка. И вот оно, старенькое здание, обклеенное пестрыми афишами.

Здесь можно было входить посреди сеанса. И я, купив в кассе билет, попросту постучался в деревянную дверь, которая немедленно была открыта, и невидимый в темноте билетер, — у него не было даже электрического фонарика, — нажав на мое плечо, тут же усадил меня в неудобное, тесное кресло. Это оказалось довольно близко от экрана, и я увидел во всю его величину лицо фюрера, возникшее именно в ту минуту, когда я уселся.

Обычно в таком случае в зале раздавались аплодисменты, жидкие или бурные, в зависимости от района, в котором фильм демонстрировался.

Но здесь никто и не подумал привести свои ладони в движение. Хотя фюрер старался изо всех сил.

Показывалось строительство какой-то дороги, причем почему-то не было ни экскаваторов, ни вообще каких-либо машин, а землекопы кидали землю лопатами. Но фюрер всех опережал, откидывая глыбы грунта с таким остервенением, словно расшвыривал своих политических противников. При этом он что-то произносил, но звук был плохой, и нельзя было ничего понять.

Зато хорошо было видно лицо: мешки под глазами и сами глаза. Я никогда так близко их не видел и теперь понял смысл выражения: «бегающие глаза». У фюрера они прямо-таки бегом бегали, но время от времени вдруг останавливались. И это мгновение совпадало с каким-то изменением во всем лице, его как-то передергивало, и вдруг оно на самую малость времени тоже останавливалось, замирало.

Кадры давались крупным планом, и эта особенность бросалась в глаза, так же как и то, что лицо фюрера было подвержено быстрым нервным изменениям. Даже во взмахах руки с лопатой чувствовалось что-то конвульсивное, неритмичное… Да, вот, я нашел слово: он весь был какой-то аритмичный.

А если продолжить это впечатление, то можно так его выразить: никак нельзя было определить, чего от него ждать в следующую минуту. То ли он закричит, то ли засмеется, а то, не дай бог, еще упадет и будет биться в судорогах. Может быть, все это и наэлектризовывало толпу?

Кадры быстро промелькнули, это была «Хроника дня», потом показывали спуск на воду крейсера, потом — видимо для равновесия — детский дом для военных сирот и как оказывают первую помощь при ранении с воздуха: беготня с носилками, перевязка, монахини в огромных чепцах…

— Лучше всего сразу ползти на кладбище! — заметил кто-то позади меня.

Другой, сиплый мужской голос спросил, словно спросонья:

— А чего он там копал, ты не заметил?

— Могилу для таких, как ты! — ответил первый. Спереди зашикали, они умолкли.

Когда зажегся свет, я увидел, что позади сидят по-воскресному одетые, немолодые люди. Мне не поверилось бы, что ядовитые реплики исходили от них, если бы один не произнес лениво:

— Что, уже, наверное, можно идти по домам?

— Посидим еще, Фриц! Может, покажут еще раз.

Оба имели серьезный и даже несколько торжественный вид. По их манере видно было, что они — из тех настоящих берлинских шутников, которые имеются в каждом рабочем районе.

Фильм был старый, тридцатых годов, но снятый уже в рейхе. Восхвалялся известный тип: волевой блондин, в данном случае — полицейский, обервахмайстер Шванке. Его благородству противопоставлялись происки темных элементов, в конце концов пресекаемые справедливым и храбрым вахмайстером. Его играл популярный актер, никогда не выступающий в ролях отрицательных персонажей, словно какая-то тень от них могла пасть и на кристально чистый облик «идеального героя». Идеальный Шванке претерпевал множество испытаний, но выходил из них еще более закаленным. Это последнее обстоятельство наивно преподносилось в зримых образах: если в начале фильма герой позволял себе какие-то человеческие движения, то в финале он уподоблялся заводной кукле, — такие игрушечные заводные полицейские продавались повсюду.