Эрнст Сафонов - Избранное

Петр Петрович вышагивал по весенней улице, весь ушедший в себя, и его решительно-горестное лицо контрастно выделялось среди других в толпе прохожих. Он нечаянно уловил свое отражение в низко повешенной стеклянной — «под золото» — вывеске солидного учреждения и, подстегнутый внезапной мыслью, толкнулся в дверь… Здесь, а потом в других учреждениях, организациях, он заходил в те перенаселенные сотрудниками комнаты, которые не охранялись секретаршами, где столы стояли тесно, как парты в школьном классе, и пристрастно смотрел на привязанных службой людей. Каким-то необъяснимым, но отчетливо проявляющимся в нем чутьем — того, кто сам еще вчера пребывал в таком же качестве, — Петр Петрович безошибочно определял, угадывал, сколько в рабочей комнате «нулей». Наверно, во взгляде его было нечто нехорошее, пугающее, потому что сотрудники и сотрудницы, замечая странного посетителя, сразу же замолкали, гасло веселье среди них, и даже те, которые сразу не знали, чем занять себя, какую видимость занятости изобразить, начинали судорожно шелестеть бумагами.

Утешения ему, Петру Петровичу, не было…

По пути завернул он в сквер, под могучий шатер, образованный кронами старинных лип, — здесь с утра собирались пенсионеры-доминошники, любители забить «козла». И сегодня за двумя дощатыми столами под этим тенистым шатром царил дух игорного соревновательства: голоса мешались с задорным стуком доминошных фишек… Петр Петрович тоже согласился быть вовлеченным в игру — и согласился на это ради своей цели: уточнить, исследовать, по возможности, кто и как выходил на пенсию, какой судьбой отмечен. И в осторожных, ловких расспросах, будучи то в выигрыше, то в проигрыше, он установил, что из семи опрошенных шестеро могли гордиться своей долей. Сталевар, водитель автобуса, повар ресторана, инженер по сантехнике — тут все несомненно… Рабочий сцены в театре и директор пригородного совхоза (все бывшие, разумеется) достойно продолжали этот «список». Седьмой же — весь какой-то неопределенный, со стертым, будто древний пятак, лицом, устроенным природой так, что при желании и запомнить-то его невозможно, — в туманных намеках и с многозначительно поднятым указательным пальцем всячески давал понять, что, даже на пенсии находясь, своей должности открыть он не волен. Вот этого безликого, от которого в памяти Петра Петровича остались лишь яловые наваксенные сапоги, он в расчет не принял: коли темнишь — такой ты, выходит, специалист, самому совестно признаться. А остальные — те были в зависть Петру Петровичу, он расстался с ними еще более подавленным, чем был.

И, окончательно потеряв покой, раздражая Соню своей удрученностью и замкнутостью, которых она никогда не знала за ним, Петр Петрович бессонными ночами думал и думал… Посетила его голову даже такая смелая мысль — отказаться от пенсии. Но при более здравом рассуждении выходило, что это решительно невозможно: на что же они с Соней станут жить, питаться? Другое: компенсировать долг за счет общественной работы? Пойти, допустим, в школу, заниматься там чем-нибудь с ребятишками… Но подрастающему поколению ведь высокий пример нужен, мальчики и девочки в своем общественном руководителе захотят героя видеть, а что поучительного, вдохновенного — со ссылками на собственную биографию — сможет им рассказать он? Кто вообще он для них, мечтающих о подвигах и славе?

Вспоминал, перебирал прожитое — и среди унылой череды дней, не оставивших в памяти какого-либо заметного следа, лишь светлыми солнечными пятнами высвечивались годы юности. Там что-то было… Петр Петрович трепетно, боясь спугнуть эти видения, возбуждал их в своем сознании — и приходили к нему маменька с ее ласковыми словами, тятя, постукивающий о половицы своей деревянной, привезенной с фронта ногой, клубилась терпкая, настоянная на цветущей черемухе и вся пронизанная золотыми лучами пыль, взбитая на их слободской улочке редкой проехавшей машиной и медленно оседавшая на горячих самоварных боках. Благостное, после баньки, чаепитие, прямо в саду, под яблоней, и маменька не скупясь выставила на стол разное варенье в стеклянных вазочках, соленые грибки, блюдечко с серебристой камсой (вчера давали в лавке), пузатый, наконец, графинчик с настойкой. В гостях — отец и Петяша парились с ним вместе — брат матери, дядя Силантий. Он низкорослый, с непомерно длинными, тяжелыми руками и — при внешней нескладности — необычайной, еще старинного закваса силы. На престольный праздник — для потехи — подсел под лошадь, пасшуюся на лугу, обхватил ее передние и задние ноги железными ручищами своими, приподнял и понес… аж до базарной площади!

Где-то в тяжелый предрассветный час ожила в Петре Петровиче вот эта картина — чаепитие после бани с дядей Силантием… Он замер. Напрягся весь. Ловил, удерживая, сей чудесный момент. И отчетливо звучал во вселенской тиши низкий и гудящий, словно он при этом дул еще в невидимую трубу, голос дяди: «Что в армию тебя, Петух, из-за плоскостопия не взяли — сопли не размазывай. Не планида, знать. Да в утешение отцову безногую скорбь прими: не только за себя, но и за тебя, за всю фамилию кровь честно отдал, никто не укорит… А вот разве что уходишь ты от меня в контору — тут ты мокрый огурец. Натурально. Руки чисты — зад в мозолях! Угу. Я конторских боюсь: они, приди к ним, самую ясную правду темной выставляют. Это, говорят, так, согласные мы, но с какой стороны, гражданин, посмотреть, давайте с другой посмотрим… а у правды, у самой что ни на есть правды — ай две стороны? Она — лицо. И неуж лицо затылок определяет? Ну хрен с ними, с вашими конторскими. Я о чем? Из тебя камнетес дельный получается, как-никак два года при мне, выстругался, вижу. Рука у тебя, Петух, крепкая, глаз — ватерпас, точный скус… ну это, чтоб красоту, ее обязательную плепорцию чуять… это тоже есть. И грамота твоя помехой быть не может, не в торбе ее носишь, к земле не гнет. Зачем же, интересуюсь, от камнетесного ремесла в конторские уходить, хлебную горбуху на рисованный пряник менять? Невеста фуфырится, желает она, чтоб ты по ней мягким и чистым пальцем водил? И мать по своей курьей слепоте поддакивает! Насквозь угадываю. И мокрый огурец ты тогда, а коль мокрый — загнить недолго… Пошевели мозгой, племяш!»

Дядькин трубный голос, возродившись и поторжествовав, снова ушел в небытие, а Петр Петрович ворочался на своем диванчике — и вместе с утренней полосой света, пробивавшегося сквозь шторы, пришло к нему решение…

Соня, рассерженная вконец его затянувшимся хмурым молчанием, чаю утром не подала — и, сидя на кухне, демонстративно, так, чтоб он видел, читала толстую библиотечную книгу под названием «Выдающиеся скрипачи мира».