Эрнст Сафонов - Избранное

Да, лестница связывала их с озабоченной землей, и, поднимая ее, они отрывали себя от земли, от всех других, кто ходил там, внизу. Л е с т н и ц е й в н е б о прозвали они ее. Она давала им возможность надежного уединения. Подняли — и в з л е т е л и!

Спускаться из-под облаков приходилось лишь за хлебом. Добывать его было нелегко, однако умельцы по столярному и плотницкому ремеслу требовались оживавшему городу не меньше, чем еще вчера, в действующей армии, была нужда во взводных и отделенных. Нарасхват. Не просто ведь сила — из обученных. Здислав, нанявшись в строительную контору, работавшую под патриотическим девизом «Нет поляков без Варшавы!», за два-три месяца обзавелся нужным хорошим инструментом, и острый как бритва легкий плотницкий топор и столярные стамески давали им с Марией то, чего не могли они получить по скудно отоваривавшимся продуктовым карточкам. Здислав не знал выходных. И когда в один из осенних дней он закончил буфетный шкаф, должен был с хозяином-заказчиком спустить его на веревках вниз, на телегу, запряженную отставным прихрамывавшим артиллерийским битюгом гнедой масти, Мария вдруг уцепилась за створчатые, украшенные резными листьями дверцы и сказала: «Не отдам!» Здислав кое-как разжал ее побелевшие пальцы, толстый заказчик загораживал красивую кухонную вещь неприступной широкой спиной, Мария горько зарыдала — и шкаф все-таки уехал на том хромом битюге. Мария целую неделю молчала, за эту неделю — по утрам и вечерам — он сработал такой же точно буфет, однако глаза у Марии не потеплели, буфет скорбно посвечивал полировкой, как лишний в чужой, холодно настроенной к нему семье, и у Марии тогда впервые пошла горлом кровь. Однако она вскоре родила здоровую девочку, голосистую Веронку; девочка — из-за промозглости, неизбывной в их каменно-кирпичном башенном «колодце», особенно по осени и зимой, — часто болела, но всегда поправлялась, была веселой лепетуньей, а Мария таяла на глазах. За что Бог наказывал и ее, и их молодую семью? В тяжелой ночной тишине, слыша мучительные хрипы в легких Марии, Здислав не раз мысленно произносил этот вопрос — и ни один из белокрылых ангелов не слетел к нему с сочувственным ответом, хотя в своей с к в о р е ч н е они жили над землей и были ближе многих других к небу.

Ожесточась, он теперь работал без роздыха, хватаясь за все, что могло принести лишний грош; стал — вопреки своему характеру, надсадно ломая его — скуп и расчетлив: накопить денег, скорее накопить их, чтобы выбраться из сырой, оказавшейся не такой уж романтичной с к в о р е ч н и, чтоб вырвать отсюда «своих девочек». Он только работал, работал, и спина его сделалась сутулой, а руки, утяжеленные пудовыми кулаками, свисали ниже колен. В его серых, затомленных фанатичным упорством глазах нет-нет да проблескивали враждебные по отношению к товарищам-столярам искорки: «Я плохой для вас? А мне плевать!»

Однажды он увидел в переполненном трамвае юношу, который был очень похож на подросшего Ендрека, того самого Ендрека, который в ночном поезде стибрил его армейские сапоги и сидор. Здислав пробивался к парню через хмурую по-утреннему толпу невыспавшихся людей, ему мешал наплечный ящик с инструментом, его толкали и щипали, — он пробивался туда, на заднюю площадку, — и Ендрек (а может, не Ендрек?), почуяв силу чужого, целеустремленного взгляда, тоже пустил в ход локти, быстро выскочил из вагона… Осталось для Здислава выхваченным из мутной пелены утра тонкое, словно нарисованное пером на фиолетовом картоне, юное лицо с печально посвечивающими углями зрачков.

Так вот было…

И Мария все-таки дождалась: через пять лет муж перевез ее и дочку в светлую и сухую, с горячей водой в кранах квартиру в восстановленном доме краковского предместья; и когда ровно через неделю невесомый гроб с тенью бывшей Марии выносили из этой маленькой квартиры, то из-за тесноты в прихожей и на лестничной площадке вынуждены были гроб перемещать торчком, стоя, отчего убранная цветами Мария, качаясь, как бы благодарно кланялась: спасибо вам всем… спасибо, Здих, заботливый мой муж… А у мужа онемел язык, долго никто не слышал от него никаких слов. И не с кем ему было говорить, кроме как с маленькой дочерью.

Когда минуло еще тридцать лет, Здислав пораженно открыл для себя: дни его жизни шли медленно, а сама жизнь прошла на удивление быстро.

Прошлое оставалось как бы за зеркалом, уже неподвластное четкому видению, ускользающее от зрения; а из зеркала, когда он по утрам брился перед ним, смотрел на него плешивый, с высоким сократовским лбом пожилой мужчина, и глубокие морщины, взявшие в скобки его бледные тонкие губы, придавали лицу нечто язвительное, саркастическое даже, чего, конечно, в натуре Здислава не было или было в тех дозах, как у всякого прочего обыкновенного терпеливого человека. Внешность обманывала.

Однако Бася, вторая его жена, которую он привел в квартиру через семь лет после кончины Марии, выпивая рюмку-другую водки за ужином, всякий раз взглядывала на него с подозрением, грозила пальцем: «Хи-итрый ты… Как змей! А я не на твои пью — сама зарабатываю…» Они прожили вместе четыре года, пока Бася не предпочла ему какого-то жилистого пожарника с однозначной физиономией усердного, озабоченного лишь этим мужика-самца; и Здислав облегченно вздохнул, хотя казалось обидным, что бывшая супруга, покидая дом, унесла с собой не только нажитые в трудах два ковра, но и дешевые кухонные вилки-ложки. И еще осталось чувство вины перед Веронкой: ведь на глазах у нее, дочери, жил он с грубой неряшливой женщиной, у которой даже редкие ласковые слова были такими же, как ее заношенные и грязные халаты; и она, мачеха, посмеиваясь, говорила Веронке то, чего родная мать не посмела бы сказать никогда…

В ту пору Веронка полюбила тайны двора и свободу улиц — и стала презирать замкнутое пространство квартиры. «Вы такие! — насмешливо-вопрошающе смотрела она на отца и мачеху. — Живете себе. А я — на волю! На свежий воздух…» Не закончив школу, она в шестнадцать лет вышла замуж за бродячего по существу саксофониста, игравшего в ресторанных оркестрах, и таскалась за ним по разным городам и городкам, иногда лишь наведываясь к отцу, и он с тоскливой жалостью видел бездумную пустоту ее усталых, лишенных прежней живости глаз, которые теперь вспыхивали синим пламенем только изредка — при виде денег, что он ей давал. Иногда она со своим мужем жила в их квартире подолгу, и ее импульсивной энергии хватало лишь на час-другой: вытащит из чулана пылесос, замочит в тазу белье… и потом пылесос стоит забытым посреди комнаты, белье будет киснуть в мыльной воде и неделю, и другую. А она уже платье себе шьет, хотя два недошитых валяются на стуле, и этому, вновь начатому, тоже суждено остаться или без одного рукава, или еще без чего-то. И пепел, сигаретный пепел повсюду — на полу, подоконниках, в немытых тарелках, цветочных горшках, возле унитаза, меж книжных страниц… Даже в хлебнице, красиво сделанной им в форме сказочного дворца, был этот несносный пепел. А бледнолицый саксофонист, когда бывал дома, молча, прямо сидел строго одетый на кухне — в черном костюме, с черной «бабочкой» под воротником неизвестно кем стираемой белой рубахи, — и часами отрешенно смотрел в окно. «Да», «нет», «благодарю» — вот все слова, которые Здислав слышал от него.