Эрнст Сафонов - Избранное

Такое жуткое чувство потом было у Здислава, что он вынужденно держал на своей кухне демона, от демона слышал вежливо-безучастные «да» и «нет». Но это уже потом, потом, когда бледнолицый саксофонист в черном костюме вдруг оставил его дочь, навсегда исчез, растворился во влажных сумерках мартовской Варшавы и Веронка в истерике кричала, что муж давно и страстно любил какого-то парня, ударника из оркестра, и тот, негодяй, сволочь, наконец позвал его к себе, они улетели… У Здислава, отнимавшего у Веронки намертво зажатый ее пальцами нож, ладони саднили от порезов, и будто обручи мучительно, со скрежетом сползали с его чудовищно вспухающей головы: вот-вот она должна была взорваться, как фугас. Жуть же, жуть! Полюбил парня… улетели… Что за птицы такие? Что за птицы, мать вашу!.. Что за жизнь такая, так бы ее и так… Одни летают, другим хлеб нужен. Демоны и люди? Может, и кровь у них, летунов, не такая, как эта вот, на его ладонях, красная, липкая, жгучая; может, какая-нибудь зеленая она у них, голубая? И хлеб им не нужен? Сидел же тот днями на кухне, в окно вперившись, и ничего не ел… Не жрал, сукин сын, дожидался чего-то. Весны? Взял и улетел…

По осени Веронка опять вышла замуж — за авиационного техника, по-деревенски прижимистого парня, который сурово копил деньги на оборудование для механической мастерской, хотел иметь свое дело, свой собственный ангар по техобслуживанию автомобилей, но через полгода семейной жизни он был раздавлен колесами совершавшего посадку самолета. Там, в авиагородке, дочь быстро нашла себе утешение в лице молоденького кареглазого штурмана Марека, с которым в свободное от его службы время они носились как сумасшедшие на мотоцикле: сегодня туда, завтра сюда, послезавтра еще куда-нибудь, где пока не были. При этих головокружительных скоростях и виражах, под оглушительный треск измученного мотоциклетного двигателя и был, скорее всего, второпях, меж безвестными пунктами А и Б, зачат их сынок Юрек, его, Здислава, внук, потому что родился он весом и росточком с котенка и очень неспокойным: как заплакал при появлении на свет, так и продолжал нескончаемо плакать часами, а то и днями до полного изнеможения и посинения. Штурман Марек, взиравший на сына Юрека с жалостливым недоумением не подготовленного к житейским испытаниям акселерата, стал подолгу задерживаться на аэродроме, просился теперь в полеты даже не на свои рейсы, из разных городов слал трогательные телеграммы и красивые открытки с нарисованными фломастером на обороте двумя пунцовыми сердечками, соединенными мотоциклетным рулем с фарой, — и в годовщину рождения Юрека он был застрелен пытавшимися захватить авиалайнер террористами.

Не везло Веронке?

Ах, если бы так, просто так… Не набожный, с огрубелым сердцем и таким же взглядом на мир пробавляющегося трудом своих мозолистых рук человека Здислав вдруг (а может, не вдруг — с похорон Марии?) поверил, однако, в с у д ь б у. В то, что в жизни каждого человека есть своя жестокая предначертанность, кому что заранее определено — тот свое получит. Кем предначертано, определено? Неважно. На линиях человеческих передвижений в мировом пространстве у каждого свои роковые узлы пересечения этих линий, и ты слепо, подчиняясь заложенному в тебе «магнетизму», в непреодолимой «магнетической» власти непременно в положенный срок выходишь на свой узел… Недаром же он в сорок пятом в нагромождениях тяжелых камней разрушенной Варшавы вышел на Марию, а она — на него. Они вышли друг на друга — и встретились. Не судьба? А тот самый подпоручник Вавжкевич, ихний — на полтора месяца всего — взводный? Полку дали недельный отдых, они после боев спали до одури среди цветущих яблонь, розовые и белые лепестки сыпались с деревьев на их вывешенные для просушки портянки и кальсоны, от кухни исходил густой дух переваренного мяса, был рай вдали от адового пекла, и только он, новый их взводный, бродил с потерянным лицом конченного для этой жизни человека. «Подсядьте к нам, пан подпоручник», — пригласил его к своему кусточку Здислав, где расположился он с двумя товарищами перед котелком со спиртом, добытым на освобожденной станции у железнодорожников путем сложной системы обмена: вы нам, мы что-то вам. Подпоручник, обведя их мутными глазами, вяло сказал: «Запрещено, знаете ж», — и пнул котелок носком сапога. Пока они, потеряв дар речи, обалдело смотрели на то, как земля темнела, неохотно впитывая совершенно ненужную ей жгучую жидкость, — взводный так же вяло проронил: «Убьют меня, ребята, я чую…» Уже в спину ему капрал Шарлинский бешено заорал: «И правильно сделают! Чтоб такое говно не воняло во взводе!..» Подпоручник даже не оглянулся, а к вечеру другой подпоручник, из автороты, проверяя отремонтированный «дегтярь» — ручной русский пулемет на сошках — полоснул очередью по-над берегом реки и точно угодил в затылок пребывавшему в одиночестве у воды, за камышовой гривкой, саперному взводному Вавжкевичу… Чего тот ожидал, что ему предназначалось — получил, можно сказать, по расписанию. Это как?

«Так, так, — убеждал себя Здислав, — все рассчитано в мире: как колосу вызреть, а девушке девушкой родиться, где жабам жить, а где — в поднебесье — жаворонкам петь, и свое точное астрономическое кружение у разных околоземных планет. И человек — сам по себе планета! Модель ее! Запущен на предназначенную ему орбиту…» Эти, подобного свойства, рассуждения увлекали Здислава, и пугался он их: смотри-ка, не искушен в грамоте, далек от ученых занятий, лишь газеты исправно читает, да ведь их многие читают, а начнет он думать — не хуже иного профессора, в самые тайные глубины мироздания умом проникает. Тоже, как не всякому, от природы ему дано? Тоже свое, даровано судьбой? А мысль в такие минуты, вдохновенно раскручиваясь, уводила его дальше, дальше. Если, допустим, каждый человек — особая недолговечная планета (есть вечные — должны же тогда быть и кратковременные!)… то, следовательно, по научным законам одна планета (человек) зависит от другой планеты (человека), воздействует на нее излучением энергии или, если они взаимоисключающие («плюс» на «минус»!), то отталкиваются; а когда одна намного сильнее но заряду энергии, она вообще притягивает другую на свою орбиту, подчиняет, держит в пространстве своего влияния, технически управляет ее движением и, обманчиво опустив на каком-либо витке, снова затем круто вводит в свою сферу…

Особенно в предутренние часы, когда сон уходил, а подниматься с постели было рано и еще явственнее в затаившейся тишине и зыбкости рассвета ощущалось одиночество, набегали к Здиславу, влекли к себе такие мысли, сиюсекундная отчетливость и кажущаяся бесспорность которых с наступлением дня, началом обыкновенных дневных забот тускнела, правда, мельчала, терялась, но вера в судьбу уже стойко трансформировалась в убеждение. И когда на газетных снимках Здислав увидел двоих убитых в перестрелке с аэродромной охраной тех самых, не известных никому террористов, что хотели захватить самолет, которые первыми выстрелами сразили вставшего на их пути штурмана Марека, — он почувствовал стылую тяжесть в груди: от зарождения страха. В распростертой на бетонной плоскости фигуре одного из них, в раскроенном автоматной очередью б ы в ш е м лице он сразу же признал знакомые черты-очертания своего недавнего зятя-саксофониста. Не мог спутать, ошибиться, нет! Т о т у л е т е л… а значит — л е т а л, к р у ж и л вблизи Веронки, на одних и тех же пересекающихся орбитах, пока смертельно не ударились они друг о друга — прежний и новый, тот д е м о н и кареглазый Марек.