Эрнст Сафонов - Избранное

Или то, чем были Мойры для греков и Парки для римлян?

Или слепой фатум?

Или же всеобщая справедливость, которой нет дела до имени каждого из нас и которая следит лишь за чашами весов, чтобы возмездие соответствовало содеянному?

Не исключая перечисленного, все же для героев Эрнста Сафонова судьба — одновременно и нечто иное, в чем совмещены, пересечены сферы небесного предопределения и земного бытия, свободы воли, но и — несвободы действий; ибо у них, у этих героев, чрезвычайно развито не только «чувство эстетического стыда» (Л. Толстой), но и чувство этической сообразности.

Впрочем, почти об этом же, но с привлечением конкретного примера, ясно написал и сам Э. Сафонов: «Первые годы моего детства пришлись на войну, я вырастал, можно сказать, на ней — на ее жутких дорогах, через унижение страхом и голодом и через осознание всесильности человеческого добра. Нет маленького добра, нет большого, есть человек, живущий п о п р а в д е, и он всегда сурово, справедливо добр. Такого человека, смею надеяться, можно найти в моих рассказах и повестях. Он мне близок».

Запомним: «с п р а в е д л и в о добр», ибо справедливость для Э. Сафонова — категория не только одного лишь морально-правового сознания. Это прослеживается уже в одном из ранних произведений, в автобиографической повести «В нашем доме фашист» (1966), где шестилетний Вася, так и не вкусивший запах детства (его заглушили гром и гарь войны, бессилие, страх, голод, ненависть, смерти, смерти, смерти), все же сохранил в душе тот Рубикон, через который не должно перебраться омерзительное зло, ибо оно не вечно. Естественно же, ничего не зная о Канте, маленький герой словно по постигнутому философом закону живет: «Когда справедливость исчезает, то не остается ничего, что могло бы придать ценность жизни людей». И ведь она п о ч т и исчезает — вот в чем трагедия, излом, надругательство. На его глазах вешали, сжигали заживо, расстреливали, насиловали, в него, шестилетнего, стреляли: «Они слились в грохот, в одну, две или три пули, невыносимо остро расщепившие его ноги»; но вся эта грубая сила, вся эта, попирающая здравый смысл мразь не смогли сокрушить психику ребенка с его бескомпромиссным отношением к добру и злу на уровне одной лишь правды, одной лишь справедливости. Не случайно повесть завершается несколькими строками от автора (он же — выросший герой):

«…Это так и живет во мне.

Фашист, пригнувшись, с автоматом в руке, облизывая пораненную ладонь, уходит вдаль.

Он ступает сапогами по моему сердцу, и оно, вздрагивая, напрягается».

И будет напрягаться, пока будет жить, — не только от боли, но и от невозданности, ведь еще Достоевский отмечал, что «высшая и самая характерная черта нашего народа — это чувство справедливости и жажда ее».

Именно поэтому война не стала для Э. Сафонова т е м о й, а осталась болью души, затянувшейся, но от этого не переставшей ныть раной.

Сам он скажет потом, спустя двадцать лет после создания автобиографической повести, так: «Многое, много… н а в с е г д а».

И вспыхнет немыслимым вызовом разуму уже послевоенный взрыв бомбы в повести «Дети, в школу собирайтесь!..».

И никогда не забудется бывшему фронтовику, ефрейтору Черкалину, тот страшный, смертный, последний бой («Под высоким небом»).

И прокатится на своей коляске сквозь всю повесть «Тонкие натуры» обезножевший на войне Тимоша.

И помянут, не забудут за Родину погибшего Александра Степан Чикальдаев и Ефим Сальников в «Африканском баобабе».

И умрет, все же успев передать молодому Павлу «зов издалека …смутное желание что-то понять, изменить в своей судьбе — не просто жить под этим бесконечным дождем, а понять», безвестный одинокий Василий Борисович, не умеющий позабыть погибшего на войне однополчанина («Прощай, старик!»).

И осиротит все та же война, аукнувшаяся в повести-хронике «Хлеб насущный», малолетнего Гарифа, скольких еще оставив страдающими и без вины виноватыми.

И всю жизнь, всю жизнь будет преследовать она же Здислава Яновского («Лестница в небо») и искорежит его, измотает, погубит…

Нависшая над детством писателя война вошла затем почти во все его книги уже не столько биографической канвой, сколько именно знаком судьбы: человек, который знает, что мог скорее погибнуть, чем выжить, обречен на размышления об этом противоборстве, тех силах, тех закономерностях и случайностях, которые сохранили его в мире. Одни обращают свой взор к Богу, другие склонны видеть причину в собственных заслугах; герои же Э. Сафонова ставят на человека, на людей, живущих по правде и по закону справедливой доброты. Это трудно, ибо надо иметь веру. Это даже опасно, ибо надо не бояться ошибок и быть готовым к ним. Но другого выхода и другого пути просто нет.

Говоря об этих героях и ситуациях, Е. Лебедев отмечал, что «жизненный материал, с которым имеет дело Э. Сафонов, в сознании широкого читателя так или иначе связан с именами В. Астафьева, В. Белова, Е. Носова, В. Распутина, В. Шукшина. После них трудно, очень трудно сказать свое слово в области нравственных проблем. Однако Э. Сафонову удалось это сделать, ибо он понимает очевидную для любого настоящего художника истину: кроме него самого, у него нет и не может быть соперников. Э. Сафонов состязается не с В. Беловым или В. Шукшиным, а с самим собой и в этом состязании по-своему открывает нравственную истину…»

Цитирую для того, чтобы не пересказывать лишний раз своими словами мысль, с которой безусловно согласен.

Однако же, кроме жизненного материала, который очень важен, как фундамент, существует и материал художественный, как бы мы его ни называли — писательским ли мышлением, почерком ли, стилем, системой ли образов.

Конечно, в творчестве настоящего писателя они не могут существовать отдельно, иначе получится или «голая» публицистика, или мало кому интересное эстетство. Но и сотворить из них единый сплав, по которому сразу угадывалось бы авторство, — тоже мастерство, основанное и на поисках, и на труде, и, если хотите, на интуиции — той самой, о которой критик Анатолий Ланщиков как-то сказал, что «художественная интуиция — это не случайный жест фортуны, а награда за то гигантское внутреннее напряжение, которое поглощает все ресурсы души».

Так вот, этот именно, и только сафоновский «сплав», из которого отливаются лики героев и оттачиваются стрелы метафор, привлекает своею неброскостью, что ли, своего рода как бы привычностью: да, мы так живем, так говорим; да, мы почти такие же, и вокруг нас такие же люди, как герои его повестей, — с теми же заботами, с тою же «некрасивой» жизнью и красивыми мечтами… Значит, это — и о нас?

Думаю, что так. Только, как это и всегда бывает в серьезной литературе, бытовая деталь или ситуация, пропущенная через художественное сознание, становится уже небанальной деталью и возвышенной ситуацией, возвращаясь к читателю в совершенно новом качестве; так оживает мертвый кристалл от попавшего на его грани солнечного луча и, ожив, радует глаз целым спектром.