Эрнст Сафонов - Избранное

Он вернулся в комнату; жена собиралась уходить — стояла черед зеркалом. Он подошел, хотел обнять — она отстранилась.

— Погорячился, согласен, но если…

— Ах, оставь, пожалуйста, свои вечные «но» и «если»! Как ты мелок, Тюкин, как скучно с тобой…

— Скучно, — согласился он, — я исправлюсь, пани Зося, честно… Слышала — писать про меня хотят. Очерк. Отказался!

— Напишут! Два актера, напишут, у нас есть — Тюкин и Смоктуновский. Еще, правда, Михаил Ульянов…

— Знаешь! — Он снова «сыграл» голосом, пристукнул ладонью о стол и, осекшись под ее взглядом, примирительно закончил: — Не будем.

— Продолжай, — разрешила она язвительно. — У Сироткиных, зайдешь к ним, иль у тех же Губанских разговоры в семье о чем-то высоком, большом, о книгах, московской театральной жизни, споры, а не дрязги… А ты продолжай в своем духе, Тюкин, я привыкла… Я привыкла, что тебе нужно смешать меня с грязью, когда уезжаешь куда-то. А еще перед началом спектакля, чтобы игралось тебе лучше, еще когда гости у нас… Ты свою полноценность так утверждаешь, Тюкин! Тебе учиться надо, совершенствоваться, ты же на природный дар надеешься, ленив, и обойдут тебя, Тюкин, попомни меня… И перестань хвастаться, что ты деревня, это и так лезет из тебя…

— Разошлась, — сказал он. — Муж уезжает — она разошлась…

Мир не сразу, но восстанавливался. Василий помог жене собрать посуду со стола, пообещал, что вымоет тарелки — времени в запасе много; она же сказала ему, что не задержится после спектакля, тогда перед его отъездом на вокзал они успеют забежать в круглосуточный детский сад, где растет их пятилетний Бронька, она возьмет до утра сына домой, вместе проводят папку, хотя он, дураку ясно, не заслуживает этого…

Василий, смягченный и почувствовавший охоту говорить, энергично ходил по комнате, жестикулировал своими длинными сильными руками, потряхивал цыганистым чубом, убеждал то ли себя, то ли жену, что осталось перетерпеть немного: его заберут из ТЮЗа в драмтеатр, а в «драме» — размах, можно по-настоящему показать себя, были же случаи, когда оттуда приглашали на работу в столицу или в кино сниматься, да и заработок больше… Он говорил, что плохо, с одной стороны, — поздно на сцену он пришел, с другой же, рассудить, в этом свой смысл — знает жизнь, многое испытал в ней, а оттого играет без фальши, не повторяется, владеет искусством правдиво и смело перевоплощаться…

— Ты у меня, лапа, молодец, — сказала жена и поцеловала в щеку. — Но не вздумай там, в деревне…

— Ты знаешь, что такое стройка? Там от зари и до темна…

— Я тебя знаю!

— Чтоб мне провалиться! Устраивает такая клятва? Кроме тебя — никого!

— Смотри, Тюкин. Узнаю, догадаюсь — мне самой недолго…

— Но-но!..

И опять зазвонил телефон — трубку взяла жена. Он тоже подошел, наклонился к трубке, услышал густой, рокочущий басок Илюшки Губанского:

— Зося? Что ты, Дездемона, проводила своего Отелло? Он, поросенок, на расстанную чарку даже не позвал… Позор твоему Тюкину! Скучаешь?

— Закрой фонтан, — прорычал в трубку Василий. — При живом-то муже — нахал!

— Твоя взяла, — отозвался Илюшка, — один — ноль… Чего ж не уехал, Буслаич?

— Еду, Муромец, еду, коня уже подводят… И как не ехать — слышал?

— Зося сказала…

— Ты, брат, пойми: погода на дворе стеклянная, вот-вот расколется. А там избу по бревнышку раскидали…

— Соберете, — сказал Илюшка.

— Отец хворый, не виделись давно.

— Надо, Буслаич!

— Надо, Илья.

— В «Иностранной литературе» роман одного колумбийца не прочел? «Сто лет одиночества». Вкусно пишет.

— Зоська журнал перехватила… Значит, еду, Муромец!

— Скатертью… Да, Вася, чуть не запамятовал! Фалалеев сказал: пьесу будут завтра читать. Решено будто б — одобрили.

— Какую пьесу?

— Какую ж — «Разведку»!

— Ты что?!

— Побожусь, Вася.

— Во-от гад…

— Кто?

— Есть личность…

— Ну, Буслаич, пока… Тут хвост звонильщиков за мной… Целую нежно!

Василий опустился на корточки, привалился к стене — росла в груди, ширилась ярость, прошептал:

— Устроил мне Фалалеев… устроил ведь!

— Будут читать? — спросила жена.

— Нет, ты подумай! — потрясал сжатыми кулаками Василий. — Что он делает! Я, можно сказать, нашел эту пьесу, автора в театр за ручку привел, познакомил, я эту пьесу на полпути к Москве перехватил, надежды на нее возлагаю…

— Не переживай.

— Нет, ты глянь на него! Без меня читать будут! Прочитают, роли тут же распределят — знаю я. Подвернулся случай — Тюкин уезжает, и сразу читать. И распределят роли как пить дать… Фалалеев Сироткина выдвигает, ему отдаст сыграть разведчика, а мне фашиста оставит иль этого… начальника штаба! Точно. Он поэтому Каллистратову подсказывал: отпусти его, Захар Моисеевич, отпусти! А сам в уме свое держал, змеюка подколодная! Это проверено ж: Сироткин ему родственник, дальний, но родственник…

— Может, преувеличиваешь, Вася… Прочтут, Каллистрат за тебя будет…

— Надейся! Кроме Сироткина еще Губанский есть. Бездари! А я с этой ролью сжился, я вижу этого разведчика, я ждал… Если хочешь, мне Шевченко так и обещал: сыграешь еще с одну яркую роль современника — будешь в «драме»!

— Не расстраивайся, лапа. Твое от тебя не уйдет. Дай поцелую — мне бежать…

— Позвони, — успел сказать он ей вслед. — Будет чтение «Разведки» иль что там?..

«Закулисные интриги, — подумал горько. — Каллистрат, восемьдесят из ста, за меня. Но и у Фалалеева сила. Как оно некстати — письмо… А ехать нужно. И роль из-под носа уведут. А сыграл бы ее как! Как сыграл бы! Разве Сироткин сможет! Будет бегать по сцене надувшись, с выпученными глазами — вот и весь его разведчик. А надо тут тонко, интеллигентно, чтобы ни в чем фальши, перегиба…»

Он подошел к зеркалу, прищурился, плотно сжал губы и улыбнулся ослепительно, представил, какой он будет в армейской форме, поначалу в своей, советской, а после затянутый в мундир офицера рейха, каким нужно быть внутренне собранным при внешней небрежности, и придется отыскать характерный жест, который запомнится зрителям… Это, черт возьми, его роль, песня, которую обязан спеть он, а не Губанский, не Сироткин, они сосунки, в армии даже не служили, а это как-никак образ военного человека: надо уметь ходить, отвечать, обмундирование носить по-военному, а такое умение получаешь не от режиссера, а от ротного старшины и сержантов — да-да, от них, и по гроб жизни…

«Впрочем, знают же, что эту пьесу я в театр привел, — успокоил он себя, — совесть-то у них должна быть?..»

Позвонила жена: чтение «Разведки» состоится завтра.

— Во Фалалееву! — сказал Василий.

Назначили читать пьесу на шесть вечера, и Василий, не уехав накануне, как предполагалось, появился к сроку со всеми вместе. Когда же Каллистратов объявил, что читка и обсуждение отложены на следующий день из-за недомогания директора и директор просит передать его извинения драматургу и всему коллективу, у Василия стало такое лютое лицо, что главреж спросил, не беда ли у него, денег, может, не хватает на дорогу — он одолжит.