Эрнст Сафонов - Избранное

Дмитрий, закинув портфель на полку, оставался у окна, в проходе, — пусть удобнее располагаются соседи по купе. А в соседи попались старый полковник со своей молодящейся старухой — резал полковник колбасу перочинным ножичком, а жена пудрилась и подкрашивалась. Были они сами по себе, и он, Дмитрий, тоже сам по себе — со своим размягченным проводами настроением, со своим крепким тридцатидвухлетним телом, с ясной, несмотря на выпитый коньяк, головой, со своими мыслями, пустыми и значительными, и своим умением видеть окружающее цепко и пронзительно. «Чистый снег, — думал он, — и где-то заяц тяжело скачет по такому чистому снегу, и санный след через поле, а в деревне у колодца звякают ведра, а под ногами скрип-скрип, скрип-скрип…» Он неслышно засмеялся, представив поджидающие его радости: покосился через плечо — попутчики закусывали; и, расслабляясь окончательно, Дмитрий вернулся мысленно к дружкам-товарищам, под шутки и смех втолкнувшим его в вагон.

Они теперь потоптались на сыром перроне, закурили и, поскольку день уже был начат с выпивки, испорчен для серьезной работы, пошли продолжать в какой-нибудь «кабак», в шашлычную у Никитских ворот, или в фабричную столовую, где никто не мешает разлить по стаканам прихваченную с собой бутылку и на закуску потребуется не больше полтинника. Они будут сидеть, тесно сдвинувшись и размахивая руками, будут, горячась, говорить о своем молодежном журнале, что делают его не хуже, чем другие редакции, а в чем-то наверняка и лучше, недаром тираж растет, печатаются в журнале наряду с начинающими авторами известные мастера… Они, разумеется, тут же забыли про него, Димку Рогожина, про зеленый поезд, на котором он отправился в командировку, — и вспомнят, и обрадуются искренне, лишь когда он вернется, возникнет на пороге редакционной комнаты: «Привет, соколики!..»

А сейчас они сидят за столиком, сблизив головы, или, возможно, бредут по Москве, по гулкому зимнему асфальту, чуточку небрежные в одежде и мягкие лицами ребята, если присмотреться к ним, и очень острые, упрямые, если затронуть их… Нет, о Димке Рогожине они, конечно, забыли, и он через какие-то мгновения тоже забудет про них и про те слова, что говорились ему на прощание. А пока те слова помимо воли тревожат и ласкают душу. «…Как хочешь, старичок, а вымахиваешь ты в интересного прозаика… Что-то от Лескова — не спорь! Только не спейся рано, старик, до поры до времени не спейся, не надо, как у нас, русских, случается…»

Наверно, Дмитрий, увлекшись, рассмеялся вслух — оглянулась и тоже засмеялась прошедшая мимо со стаканами чая на подносе проводница и после, снова поравнявшись с ним, сказала:

— Вчерашний день вспомнил?

Он согласно кивнул, с неизъяснимым удовольствием приняв в себя зазывность ее взгляда, ее низкий затаенный голос. «Татарские глаза у нее, и загадка какая-то в ней, и как хорошо, что еду, а рядом она, и другие неожиданности могут встретиться, и добрым хочется быть…»

Уткнувшись лбом в холодное стекло, он думал, что славно, в общем-то удачно сложилась его собственная судьба, много приятного может быть впереди, и ему нескучно, в охотку работается… Вчера утром в коридоре редакции этого самого журнала главный — или «шеф», как его тут за глаза называют, — остановился перед ним и сказал: «А что, голубчик Рогожин, не пора ли на большую дорогу, а?.. Вроде из косопузых ты — рязанский? Вот и съездил бы на родину, в свою знаменитую губернию, привез бы нам рассказец или короткую повесть… Но чтоб такая… как девичья слеза! Волновала б и, чувствуешь, Рогожин, даже пусть сентиментальная, но чтоб торжество молодости, нерастраченных сил в ней было…»

Пожав сухую, горячую руку главного, пробормотав, что «надо поразмыслить… а в принципе — конечно же!..», Дмитрий по лестнице сбежал вниз, выскочил из стеклянных дверей наружу и, не зная, куда сейчас и зачем идти, присел на заснеженную скамью в скверике. Смотрел, как ссорились голуби, бабушки в теплых ботах гуляли с младенцами и дома́, тяжелые и темные, под стать хмурой погоде, загораживали даль. «…Это же чертовски правильно, — говорил он себе, — не в Среднюю Азию, не куда-нибудь в Магадан или Кишинев, а в родные места поехать… Это же… нет, превосходно, что там! Сто лет не был, никого у меня там не осталось, и — приехать! Каких-то семь-восемь часов на поезде, и на любой станции сходи: Желобово, Вёрда, Ягодное… Знакомую березку встречу, припомню что-нибудь — вот уже и рассказ!..»

Дмитрий расхаживал по скверику, весело потирал руки, состояние было такое, будто гора с плеч, и он узнал и нашел наконец-то, что долго находилось где-то рядом, волновало, а он не мог угадать, что же от него требуется… Вовсе это и не главный редактор журнала подсказал — ехать на родину; это давно жило в нем, Дмитрии Рогожине, ждало своего часа, а слова главного явились как бы последним толчком, ускорили назревшую реакцию сердца… В путь, старина!

В этот момент, кажется, и всплыло в памяти, как четырнадцать-пятнадцать годочков назад он, тогда еще не «молодой писатель», а желторотый литсотрудник районной газеты, был послан в колхоз «Заря» и провел там неделю… Ах, с какой сладостью, с каким томлением это воспоминание задело тотчас все, что есть в нем живого! Приходилось лишь поражаться самому себе: как же он с юношеской беспечностью еще в те далекие дни смог выветрить из сознания события той недели, ни разу на протяжении многих лет не вернулся к ним и, пребывая в какой-то ненормальной торопливости, в погоне за своим счастьем, не вспоминал тех, с кем в том канувшем в вечность апреле столкнула его жизнь?..

Он мерил шагами заснеженные дорожки сквера, ощущая в себе зарождающуюся потребность как-то действовать, что-то делать — и непременно сейчас, сию минуту, и от этой минуты, чудилось, зависело многое, то, что должно быть дальше… Побежал, оскальзываясь, на угол, к телефонной будке — звонил в отдел прозы журнала, сослался на «шефа», попросил оформить командировку — с завтрашнего числа — в Рязанскую область.

И вот он едет.

На плывущей за вагонным окном земле нет уже дачных поселков — обычные села и деревни, окруженные скирдами соломы, с тракторами у околиц, с крутыми спусками в овраги; кое-где, редко, на фоне низкого неба высверкивают удаленные расстоянием колоколенки и луковки церквей, а совсем близко — станционные пакгаузы, элеваторы, общественные уборные, красные фуражки дежурных и оранжевые жилеты путевых рабочих, терпеливые лошади с замохнатившимися ногами у коновязей, цистерны с горючим, и снова за всем этим — поля, лесополосы, поля… «Нет, превосходно, — говорит себе Дмитрий, — к ночи буду на месте, а утром распахну глаза, умоюсь — и здравствуйте, если не прогоните!..»

По-зимнему быстро и неприметно затемнелось снаружи, и хотя по времени был еще день, но сизые сумерки широко и, казалось, очень надолго овладели округой — полустанки и разъезды осветились электричеством. Желтый тускловатый свет выбегал навстречу, и было видно, как вдоль железнодорожного полотна, обгоняя поезд, мчатся снежные вихри, и внезапно промелькнувший человек вышагивал по краю насыпи, согнувшись, отворачивая лицо от ветра… Дмитрию стало скучно стоять у окна — в купе зашел, но тут молча и угрюмо сидела полковничья чета, и что-то неладное было в их молчании, ссорились, возможно, или просто устали друг от друга, снова подался Дмитрий в коридор. Полковник спросил вслед, не найдется ли у него что-нибудь почитать; Дмитрий, вернувшись, достал из портфеля, торопливо сунул в руки ему свою последнюю, недавно изданную книжку — о полугодовом странствии по сибирским дорогам. Книжка небольшая — около десятка рассказов и очерков, однако в ней под яркой рисованной обложкой был его портрет — потому-то Дмитрий поспешно отвернулся от полковника, внутренне устыдившись, что тот, признав его на фотоснимке, чего доброго примет за дешевого хвастуна. (Вот, дескать, смотрите, кто едет с вами, — писатель Д. Рогожин!..)