Эрнст Сафонов - Избранное

— Зоя, — шепнул он, наклонившись к ее розовому уху, — к тебе не зарастет народная тропа: идут, идут… Отпусти меня погулять.

…Когда Дмитрий в назначенные 17.00 пришел в клуб, с мороза окунулся в сияние света и кисловатое тепло смешанного человеческого дыхания, тут все уже было готово к началу торжества: на сцене за столом, покрытым красной скатертью, по-командирски строго стоял и строго рассматривал народ в зале Агапкин, а на столе в бумажной упаковке лежали пока неизвестные предметы — «ценные подарки» колхозным пенсионерам. На последней скамье подростки и девчата в одинаковых полушалках, воровато щелкавшие семечки, потеснились, Дмитрий сел, шевеля замерзшими пальцами в ботинках.

По проходу между рядами скамеек подпрыгивающей походкой пошел к сцене мужчина с крепким, тяжелым затылком, в кожаном реглане с меховым воротником; его хромовые сапоги поскрипывали, как сухая береста. Он шел, и скрип яростно начищенных сапог гасил нетерпеливый суматошный говорок в зале, затихали люди, кто-то цыкнул на расшалившуюся в углу ребятню, а Дмитрий сказал себе: «Он… летчик…»

Мужчина в реглане неспешно преодолел три ступеньки, ведущие на возвышение со столом, пошептался с Агапкиным, и тот объявил, что «слово для открытия» имеет секретарь партийной организации Иван Иванович Симаков.

Голос у рослого Ивана Ивановича оказался тонким, сыроватым (таким, наверно, хорошо петь жалостливые песни), но говорил он просто, легкими, не засоренными ничем словами — слушали внимательно. Дмитрий всматривался в его широкое рябоватое лицо, ничего особенного в нем не находил — так себе, заурядное, без четко выраженной характерности; однако непонятно что, не подмечаемое сейчас Дмитрием, заставляло все же сразу поверить: Симаков неглуп, человек с достоинством, на мелкое и суетливое не способен. Дмитрий попытался представить его рядом с Клавдией — не получилось. Клавдия оставалась сама по себе, такой, как видел ее с малышом у вагона; в Клавдии было что-то болезненно-жесткое, угловатое, в р е м е н н о е, а это никак не прикладывалось к Симакову.

Раскинув руки — добро пожаловать! — Симаков, называя но имени-отчеству, пригласил стариков, определенных к чествованию, занять места рядом с ним и Агапкиным. Таких оказалось четверо; они поднялись к столу, подвигали стульями, уселись, смущенно покашливая и распрямляя плечи. Дмитрий видел лишь одного из них, узнавая дивно сохранившиеся, не потерявшие голубизны глаза, — Тимохина видел. Был, конечно, Тимохин не тем, что полтора десятка лет назад, — усох он, сморщился бурым лицом; на этом лице при электросвете проявлялись землистые, с ощутимой прозеленью тени, как бы не от мира сего, предвестницы обреченной старости, — но глаза тимохинские жили, хранили тепло, свой вешний свет, беззащитность, доверчивость, отблеск счастья (то ли всегдашнего, то ли вызванного моментом, что вот сидит он на глазах у народа, праздник для него)… «Здравствуй», — мысленно сказал Дмитрий, и было такое состояние, как будто бы достиг наконец, чего хотел.

Агапкин, вытягиваясь, что-то шептал Симакову, оба они взглядывали в глубину зала, отыскивали кого-то нужного им; и Агапкин, понимающе хлопнув полежавшим на красном сукне пальцам Симакова, поднялся, сказал скороговористо:

— Дорогие товарищи, у нас в колхозе гость — современный московский писатель товарищ Рогожин Дмитрий Сергеич. Попросим его занять место за столом президиума!

На скамьях жидко поаплодировали; оглядывались с любопытством, искали: где он, писатель? Дмитрий готов был провалиться, но куда денешься: пригнувшись и под взглядами, как под пыткой, засеменил по проходу к сцене. За столом пришлось сесть между Симаковым и Тимохиным. Симаков сунул ему разлапую ладонь, показал в улыбке синеватые искусственные зубы; и Тимохин где-то под скатертью тоже пихнул ему свою руку, твердую, колючую, словно древесный корень.

Чествование началось и шло по заранее составленной программе, над которой, решил Дмитрий, немало поработала Зоя. Она и говорила следующей — после Симакова и Агапкина.

— Труд, — говорила Зоя, — продлевает нашу молодость. Он дает нам ту внутреннюю неотразимую красоту, которая дороже всякой внешней…

Зоя полуобернулась к старикам, как бы полюбовалась каждым из них в отдельности, продолжила с убежденностью:

— Да-да, не праздная жизнь, а жизнь в труде делает нас осмысленными, целеустремленными, нужными обществу. Посмотрите на наших заслуженных товарищей, на нашу старую колхозную гвардию! Годы, конечно, не сбросишь, но сколько бодрости в каждом из них, сколько негаснущей энергии, оптимизма, уверенности!..

Старики — видел и слышал Дмитрий — вздыхали, ерзали на своих стульях, свет в зале, наверно, казался им излишне ярким, а слова про них верными, может, однако, очень громкими. Тимохин влажно посапывал носом, как-то обмяк, без нужды тер ладонью бритый подбородок. Зоя темпераментно нахваливала его за бескорыстие и производственную инициативу. Она приводила убедительные примеры тимохинской полезности в коллективе «Зари»: давно он достиг пенсионного возраста, а без колхозной работы дня не живет — топит кормокухню, перебрал полы в коровнике, утеплил тамбур, и даже книжные полки в библиотеке его, Тимохина, изделие! И вообще у кого нужда какая — к кому идут? К Тимохину!..

— Золотые, честно, у нас старики, — довольно шепнул Симаков; от его чисто выбритых щек дошел до Дмитрия легкий приятный запах нерезкого одеколона.

После Зои к столу выскочила смелая девчушка лет двенадцати — бойко, выразительно прочитала по раскрытой папке приветственный адрес от пионеров и школьников. Тимохин согнутым пальцем вытирал глаза, а девочка, став такой же красной, как ее галстук, обежала вокруг стульев, звучно поцеловала Тимохина в лоб. И тут же, будто это послужило сигналом, за тяжелым занавесом что-то щелкнуло — в зал полилась торжественная, подходящая случаю музыка. Из-за кулис на вытянутых ручонках еще одна девочка, совсем маленькая, из первоклассниц, вынесла алую ленту, которую принял Агапкин. Он подошел к робко приподнявшемуся Тимохину и, вытягиваясь на цыпочках, повязал ему ленту через плечо, — с надписи на ленте «Почетный колхозник» сыпалась серебристая пыльца. Агапкин сказал, обернувшись к присутствующим, что есть решение правления колхоза о памятных премиях ветеранам; тут же вручил Тимохину электробритву «Харьков» и настенные часы в деревянном полированном корпусе.

Теперь у Тимохина под мышкой были массивные часы, в руке коробка с бритвой, а грудь его опоясывала широкая почетная лента, — топтался Тимохин на сцене, не знал, как ему быть, а из зала неслись к нему подбадривающие веселые слова… Тимохин низко поклонился людям, чуть не уронив при этом полученные подарки, и сказал сдавленно: