Эрнст Сафонов - Избранное

— Поможем, — убеждал Агапкин, — а создадите о нас произведение — прежде всего сами в историю войдете. Обещаю!

— Твоя, по-моему, — сказал Симаков.

Из конца улицы в фиолетовом полусвете вырастала узкая фигура женщины, похрустывала снежная корка под ее ногами — Агапкин, хмуро пожав им руки, сказав «до завтра», двинулся к ней. Они встретились, женщина попыталась взять его под локоть, однако Агапкин сердито отмахнулся, пошел рядом, но как бы в стороне — низенький при ней, высокой…

— Айда и мы, — поторопил Симаков.

— Зоя обещала нас проводить.

— Обещала, говоришь… Все равно пошли! Догонит.

Вышагивал Симаков на протезах осторожно, однако споро, не без уверенности; взял для прочности Дмитрия под руку — он почувствовал, как грузен и силен обезноженный летчик.

— Опять к морозу, — заметил Дмитрий. — Звезды-то по полтиннику.

— Звезды, — думая о своем, повторил Симаков. — Ах, звезды!.. Мне легко умирать будет — я их близко видел.

— А я лишь пассажиром летал.

— Пассажиром — это все одно, если вместо живой жены резиновую куклу иметь…

Он рассмеялся над своим солдатским сравнением — довольный, возможно, им; сказал с неожиданной откровенностью:

— А у меня и жена — ой-ей, какая жена! Дай бог тебе такую.

Память Дмитрия мгновенно снова-заново высветила сцену его встречи с Клавдией перед приходом поезда, какая она там была, и другое, волнуя, всплыло, то, что знают они с Клавдией двое, что осталось навсегда, на всю жизнь принадлежащим только им, никому другому, — и с царапающим страхом, мучительным любопытством посмотрел Дмитрий на Симакова, ждал, переживая, какие слова тот еще скажет.

— Ты, Дмитрий Сергеич, мужик, должен понять и чтоб как в могилу все ушло… Договорились?

— Есть.

Но не о Клавдии теперь говорил Симаков — о Зое:

— Я тебя умыкнул для ночевки зачем? А затем, что ты, как ведомый в воздушном бою, прикрыть меня должен… Зоя — чистый человек, к ней даже грязь отца не прилипает. По своей молодости, восторженности, из-за книжек, которые вы пишете, она, Дмитрий Сергеевич, вообразила, что любит меня…

Они как-то одновременно оглянулись — нет, Зоя не бежала за ними; избы серебрились заснеженными крышами, не выла, поскуливала прежняя собака.

— Если бы не отвоевал тебя, Дмитрий Сергеевич, пришла бы она ко мне. Она из самоотверженных — придет!

— Объясниться вам нужно…

Симаков сокрушенно сказал:

— Объяснял.

— Агапкин тогда при чем? Этот еще… тракторист, Гришей звать? — сорвалось у Дмитрия.

— Приглядистый ты! — не то в похвалу, не то порицая сказал Симаков, — Ишь, замечаешь как… Впрочем, профессия! А Гриша что — дурак! Самец, разжигает себя… Агапкин — тут другое. Они с женой чужие, не склеилось у них — он и тянется к Зое. А я люблю свою жену.

— Слышал я, — помимо желания сказал, как упрекнул, Дмитрий.

— А ты еще услышь, — угрюмисто ответил Симаков; высвободил свою руку из-под его локтя, пошел без помощи.

И так шли — молча.

У калитки дома постояли — Зои все не было. Дмитрий, заглаживая неловкость, спросил:

— Вы вроде бы здешний, Иван Иваныч?

— Выселки тут есть, из них. — Он посмотрел вверх на звездный посев; постучал твердой ногой о штакетник — деревом по дереву; сказал насмешливо: — От земли к небу уходил и вот вновь на землю вернулся. Мне тут свободно дышится, писатель, тут любой репейник свой, а шикарная жизнь, что осталась где-то, — ну ее! В ней спотыкаться больно, на виду у всех падаешь, жалеют многие и многие смеются… А у нас, здесь, кувыркнулся — так в овраг! Из глубины глянешь — не люстры золоченые, а те же звезды в глаза. Лопухом принакроешься — вот тебе и слияние с природой.

— А колхозные дела?

— Дела горячие. В них вторая моя авиация. Дмитрий Сергеевич. Не для красного словца это… У вас в городе хлеб в булочных одинаково круглый год растет, а у нас, сам знаешь, весна есть весна, осень само собой…

— Зоя вон…

— Она…

Симаков смотрел, как спешила к ним Зоя — светлым пушистым комочком катилась; будто тихий, неудержанный вскрик были его слова, заглохшие так же мгновенно, как прозвучали:

— Сниму на ночь протезы, Дмитрий, кровь под ними сырая…

И тут же крикнул приблизившейся Зое:

— Ать, два — веселей!

— Не спите?

— Лично я носом, Зоя, клюю. — Симаков зевнул. — Отпустите меня, старика, на боковую… Дверь оставлю открытой, Дмитрий Сергеевич! Пока, Зоя.

Она молчала.

— Действительно, молодежь, пошел я… — Симаков говорил с натянутой оживленностью и просительно. — Пойду… А завтра, приедет завтра моя Клавдия с сынишкой, пельменей наготовит… Приглашаю на пельмени! Любишь пельмени, Дмитрий Сергеевич?.. Ну, простите старика!..

И когда стукнула дверь за Симаковым, поглотила его темнота дома, Дмитрий бодренько предложил:

— Зоя, пройдемся?

Она пожала плечами, отошла от калитки неохотно, задумавшаяся, грустная; что-то плаксивое, детское зазвучало в ее голосе:

— Холодно-то как, господи!

— Где твой дом, Зоя?

Она махнула варежкой в глубину длинной улицы.

Дмитрий спрашивал о библиотеке, читателях — Зоя отвечала односложно, суховато, ежилась; нездоровилось ей: то и дело платок доставала, к носу прикладывала. «В тепло ей надо, — Дмитрий, ускоряя шаг, поддерживал ее под руку, — а есть ли в их доме тепло?»

Зоя вдруг сказала — и вызов был в сказанном:

— Вот мы в библиотеке диспут готовим… о любви! И я спросить хочу…

«Хитришь, девочка, — подумал Дмитрий, — нет никакого диспута… Догадываюсь, о чем ты…»

— …спросить хочу, как можно ответить на такой вопрос… если зададут! Двое любят друг друга, и неожиданно появляется третий, который любит одного из них. Имеет ли он моральное право вторгаться в их мир? Как вы считаете — имеет или нет?

— А ты, Зоя, не проводи диспута — и вопроса не будет! — отговорился Дмитрий.

— Предположим, объявлен он уже…

— Предположим… или объявили?

— Объявили…

— Тогда ситуация, Зоя, серьезная. — И тут же, ощутив, как дрогнул под его пальцами локоток Зои, поперхнулся готовыми словами. «Что ерничаю?! Монстр! У девки тоска, жуть, страдание, а я усмешками…» И перед глазами опять Клавдия, та «станционная», одетая так, будто все на ней с чужого плеча, равнодушная к своему наряду и, возможно, ко многому другому… Подумал про умершего учителя, который, по утверждению Гриши, Клавдию на руках носил; и как-то особенно ярко, ударяя по сознанию, обозначились слова Симакова: «…приедет завтра моя Клавдия…» Решил: «Надо убираться… скорей, немедленно!..» И, спохватившись, крепче сжал Зоин локоть, хотелось ей помочь, но не знал — как.

— Вот и дошли. — Зоя потерла варежкой щеки: — Холодно…

«Что ж ей ответить?» А в голову скользкими рыбинами, теснясь, наваливаясь друг на дружку, лезли какие-то странные, давящие обрывки увиденного и услышанного — нужно остаться одному, чтобы справиться с ними. Мальчик из вагона за спиной Клавдии показывал ему язык… Агапкин хвалился как будто бы колхозом, но получалось — собой… Дежурный на станции с ненавистью спрашивал про голых натурщиц. Симаков жаловался, что боязно снимать протезы — кровь там… Плакал Тимохин… И через все — нечаянно-пугливое, словно зарница в ночи, опасение, что таятся какие-то непредвиденные невзгоды на пути Клавдии, и не она ли — вот эта кругленькая девушка, Зоя, Зоя Васильевна, — встанет поперек, встанет отчаянно и непреклонно? Робко, безнадежно подумалось: «А как же спасти Клавдию?» Но только и сказал вяло, глухо: