Павел Далецкий - Концессия

Ветер сбивал с ног. Золотой Рог полез на берега. От этого тайфуна, который шел точно из самого зенита, его не спасали заботливо обступившие его горы. Поднятый на дыбы, он разбивал и выбрасывал шлюпки и баржи, несколько шаланд затонуло у входа в бухту.

Грузовой катер ЦУМТа [31] ЦУМТ — Центральное управление местного транспорта. «Стрелок» вышел к маяку спасать рыболовные суда, но у Крестовой горы его захлестнуло волной, и он затонул со всем экипажем.

Жены утонувших, бледные, растерянные, безвыходно сидели в главной конторе ЦУМТа и просили принять меры.

И хотя никто не понимал, о каких мерах может идти речь, им отвечали, что меры будут приняты.

Улицы превратились в водопады и сносили вниз, на Ленинскую, горы плотного песку и камней. Можно было ходить только пешком.

Речонка Объяснение около бочарного завода выступила из берегов. Она катила желтую крутящуюся воду с бешеной быстротой, затопляя долину. Бочки, заборы, лестницы, сараи, крыши домов и сами дома вольных засельщиков долины неслись в океан.

Утонул сосед Мостового, спасая в реке свою корову. На Седанке рухнула дача, погибли мать и двое детей, отец уцелел: он ночевал в городе, у себя в учреждении, на столе. В Седанке же утонуло несколько детей. Они привыкли к мелодичному нежному звону реки, к прозрачной неопасной воде и сразу не поверили, что перед ними зверь.

Контрольный поезд, ушедший на север, потерпел крушение. Паровоз, как издыхающий пес, лежал в размывах. Машинист погиб, засыпанный углем из тендера.

Уплывали в море прибрежные деревни, бурные потоки в несколько часов меняли ландшафт. По ночам воздух был черен, и в окраинных домиках из-за грохота воды и ветра трудно было разговаривать.

Бочарный завод день и ночь отстаивал свою территорию. Выросли высокие плотины и молы. Опасность угрожала драгоценным пирамидам материала. Казалось, еще напор, плотины будут разгромлены и пирамиды, сломя голову, бросятся в океан.

Тайфун шел на материк три дня, не ослабевая.

На четвертые сутки он повернул в Корею. Мир начинал приходить в себя.

Устав после двух ночей борьбы, Троян не пошел к себе, на другой конец города, а шагал вместе с Мостовым по высокому круговому шоссе.

Добравшись до дома, умывшись и переодевшись, они уселись за стол. И тут открылась дверь и вошла Катя, дочь Мостового. Она взглянула на отца, на гостя, сказала: — Папа и мама, здравствуйте! — постояла секунду у плиты, сняла мокрую обувь и захлопнула дверь в свою комнату.

Руки у Мостового задрожали.

— Вот, — сказал он тихо, — дочь! Вернулась! Родители есть родители. Ссорятся с ними, обижаются на них, а родители есть родители.

— Родила, слава богу, — заметила Мостовая. — Где только она оставила ребеночка?

— Ну, иди, мать, к ней. Ведь не терпится. Ужин тебе сейчас не в ужин.

Мать исчезла. Мостовой принялся за фасольную кашу. Он разговаривал с Трояном, но все прислушивался к голосам за стеной.

К концу ужина Катя появилась за столом.

— Внука не решилась принести, — сказала Мостовая, — не знала — будем мы рады или нет. Большая выросла, а все глупая...

— Ну, а кто муж? — полюбопытствовал Мостовой. — Теперь-то уж нечего скрывать.

— Теперь можно сказать, теперь все равно, теперь я разошлась с ним. Графф он.

— Какой граф? — недоверчиво спросил Мостовой.

— Графф, у тебя в бригаде работает.

— Тэк, тэк, тэк, — затэкал Мостовой. — Вот кто! Что ж за тайну вы устроили с господином Граффом? Есть у тебя отец, человек не совсем малоизвестный, как-никак бригадир... Зачем же от него скрываться? Боялись, что не позволил бы? А что ж, может быть, и не позволил бы. Отца не плохо послушать.

— Я о тайне не заботилась, он хотел. Говорил, что в этом есть красота, тут третьего не нужно, это, мол, наше личное дело.

— Личное-то личное, — усмехнулся Мостовой, — да когда появляется на свет новый человек, это уже не личное дело. Боюсь, что тут дело не в красоте. Будь в красоте — ты не разошлась бы с ним... Видать по твоему лицу, что я прав. Ну, что ж, дело, насколько можно, поправим. Ребенок будет при тебе и при нас. Деньги есть, квартира есть, труд к своему ребенку полезно приложить даже и молодой девке. Ну, в кино не сходишь, не велика важность. Зато человека вырастишь. А с Граффом я поговорю, да мы вдвоем с товарищем поэтом поговорим.

Троян вспомнил разговоры Граффа во время ремонта командирского особняка.

«Старье, — подумал он, — молод, а весь в старье. Такие люди опасны».

Наконец, наступил знаменательный для Гущина момент: в двенадцать часов дня открылась столовая.

В кухне блестели медью и сталью гигантские паровые чаны. Повара в белых фартуках сновали, как лаборанты, занятые чрезвычайными открытиями. Над входом в столовую реяли флаги и висел плакат: «Без общественного питания нет нового быта!»

Первой Гущин хотел накормить головную бригаду Суна, но тот отказался наотрез:

— Так рано не привыкли кушать. Корми сначала Мостового. Завтра он уже перегонит меня. Кончим работу, пообедаем.

В первую смену пообедали бригады Мостового и Куста. В два часа пообедали китайцы, а в пять гудки оповестили о начале общественного суда над Граффом. Суд назначен был в столовой. Таким образом, столовая сразу приобретала значение общественной трибуны.

Когда Троян подошел к зданию, выстроенному несколько на отлете, на пригорке, черная толпа стояла у дверей, окон и стен. Внутри занято было всё: скамьи, проходы между скамьями, подоконники. В главном проходе стояли плечом к плечу.

Троян оставил намерение пробраться через главный вход и отправился через кухню. Сегодня он выступал общественным обвинителем.

Он обстоятельно подготовился к процессу. Следственная комиссия: он, Святой Куст и Мостовой — ознакомилась с кругом интересов Граффа, со всем тем, что составляло его внутренний облик. И хотя сейчас все было ясно Трояну и ясны были даже слова, которыми он будет говорить, тем не менее он волновался.

Свою речь он начал с полувопросов: какие книги читал Графф, какие фильмы смотрел и какие любит?

По лицу Граффа было видно, что он не принимал всерьез суда. Он, повидимому, думал, что это своего рода спортивное состязание и что он победит здесь так же, как побеждал на гонках.

Он рассказывал подробно, о некоторых картинах даже с увлечением. Ему казалось вполне естественным, что Троян одобрительно кивал головой на его слова. Конечно, он должен его обвинять, но ведь обвинять-то не в чем. Великое преступление: дал кому-то по шее!

Допрашивали свидетелей. Куст говорил с таким жаром, что Графф возмутился:

— Ты говоришь так, точно я убил кого-то! — не выдержал он.

— Младенец! Не понимает! — крикнул машинист Пономарев.