Павел Далецкий - Концессия

— По шестьдесят рублей, — бормотал бухгалтер. — Если считать, что ты всю свою жизнь будешь рыбаком, тогда по шестьдесят рублей, может, и ничего. Но ведь ты приехал на сезон, тебе надо положить в карман куш и уехать, и пропади она пропадом, Камчатка... А тут по шестьдесят рублей! Какая женщина будет жить с тобой за шестьдесят рублей? А это ведь женщина и какая женщина! В океан бросается, точно в ванну. Амазонка! Слыхал ты об амазонках, Посевин?

— Ты о ком?

— Имя ее Зейд... Высокая. Я люблю высоких.

— Бабы, братец ты мой, чепуха. Чт о бабы — золото надо!

Вечером было открытие курсов, а ночью пошла кета.

Она в этот нечетный год не снизила своего порыва. Она шла плотными отрядами, жалась к берегу, спасаясь на мелях от белух и нерп. Пресная вода, вода нереста, раздражала рыбу до последней степени, в каждом лимане она волновалась, бушевала и отправлялась в верховья.

Зейд проснулась от неясного внутреннего волнения. Два рыбака сидели на койке в углу и тихо разговаривали. Остальные спали.

Она натянула сапоги и вышла из барака. Ее охватил сырой ветер, охватил, подхватил, чуть не опрокинул. Фонари тревожно, взад-вперед, двигались по берегу. От освещенных окон конторы до самого прибоя тянулись золотые полосы.

На Зейд наскочил человек, оказавшийся Шумиловым.

— Это вы, Зейд?

— Я, товарищ Шумилов.

— Подымайте всех, кета пошла!

Так началась страда.

Рыбаки уже вставали, когда Зейд вбежала в барак. Точилина и студентки торопливо одевались. Лежала в постели одна Тарасенко.

— Скорее, ребятки! — крикнула Зейд. — Тарасенко, а ты что же?

— Я же прикреплена к жиротопке.

— Пустяки! Жиротопка еще не работает.

— Она может заработать каждую минуту. А если я уеду, какой же смысл будет иметь тогда прикрепление?

— По-моему, оно вообще не имеет никакого смысла. Это твое собственное изобретение. Ты — практикантка, и тебе надо охватить все производство.

— Для этого не нужно под каждый нож совать свой палец. Староста согласилась с моим прикреплением.

— Точилина! — срывающимся голосом сказала Зейд. — Неужели ты не понимаешь: рыба пошла! Как тебе не совестно!

— Ну это, знаешь, уже слишком! Действительно, разреши мне распределять обязанности.

— Но ведь ты знаешь, что рук на рыбалке нехватает.

— Две неумелые руки положения не исправят!

— Странно ты рассуждаешь...

— Ты всех судишь по себе... Смелость и предприимчивость прекрасные качества. А вот с дисциплиной у тебя слабо.

— Если ты считаешь, что дисциплина — это слушаться тебя, то о дисциплиной у меня слабо. Но дисциплинированным человеком я считаю такого человека, который подчиняется прежде всего законам, провозглашенным революцией!.. А Тарасенко хочет быть барышней. Как она лелеет свои косы! Иной парень прямо с них глаз не сводит, а зачем это?

— На кунгасы, на кунгасы! — кричал Савельев.

Зейд и Точилина устроились на носу кунгаса.

Темнота неба, океана. Звезды. Пляшущие огни над водой. Ветер. Соленые брызги на руки, на лицо, на губы.

— Наша интеллигенция в лице господина Борейчука запьянствовала, — говорил икрянщик Морозов, охотником поехавший на невода. Особенности его высокоценимого ремесла освобождали его от этого. — Трудно рыбачить на морском промысле, это не амурские рыбалки... Как вы, женщины, будете терпеть?..

— Женщины терпеливее вас, — успокоила Зейд. — Мы ко всему привыкаем, честное слово! И ничего не боимся. Вот Залевская была трусихой. А теперь через бары переехать для нее все равно, что через улицу в родном городе перейти.

Залевская вздохнула. Она все-таки не любила баров.

Морозов сидел на дне, между банками, большой сорокалетний мужчина, исключительный знаток своего дела, знающий тайну рассола, который сохраняет все богатство икринки.

— А куда после сезона подадитесь?

— Назад, во Владивосток. А на будущий год приедем сюда уже не на практику, а на работу.

Ветер, пожалуй, усиливался. Он рвал слова у самых губ, обдавал лицо водой. Огни на соседних кунгасах то взлетали, то падали и исчезали.

Кунгас подвели к неводу. Началось долгое дело — переборка. При свете фонарей восемь человек медленно перебирали невод. Полосы света на волнах казались полосами раскаленного железа, гигантскими шевелящимися кусками ртути. Переборщики добрались до рыбы. И вот она посыпалась в кунгас, точно обливаясь огнем, бросаясь друг на друга и на людей.

Рыбаки устроились прямо на рыбе, а она не успокаивалась, шевелилась, ползала и била хвостом.

Ночные волны были невообразимо тяжелые и широкие. Океан, небо, ветер — всё смешалось в одно темное, властное, где человек на лодчонке не значил ровно ничего. Тяжелый хвост ударил Зейд по руке так, что она стиснула зубы.

Несколько раз съездив на невода, студенты стали на разделку. Женщины, одетые в спецовки, перестали походить на женщин. Только вблизи по глазам и мягкому овалу лица можно было не ошибиться.

На рыбалке не было оборудованных холодильников, рыба же в завалах после рунного хода быстро портится. Думая о том, каким путем сберечь добычу, Шумилов выработал следующий порядок: по прибытии на берег большая часть рыбы замораживалась в кустарных холодильниках смесью льда с солью, потом в соседнем помещении погружалась в охлажденный рассол и, постепенно просаливаясь, оттаивала. Таким образом сохранялся сок, который, вытекая, увлекает за собой большой запас питательных и вкусовых веществ. Остальная рыба шла в пластовку тотчас же.

Зейд работала под руководством Савельева. Понятие утра, вечера, как определяющее распорядок жизни, перестало существовать.

Около разделочных навесов росли фиолетово-серебряные горы. Астраханцы, потомственные рыбаки, задавали тон. Рыба, пройдя через их руки, секунду назад живая, прыгающая, лежала уже без головы, распоротая во всю длину, с подсеченным хребтом.

— Поспевай, поспевай! — приглашал Савельев, заглядывая в глаза девушки. — Небось в школе учили работать на машинах, а машин у нас пока не дюже.

В сторону от ловкого удара отлетала голова, и огромная рыба вдруг раскрывалась, как раковина, удивляя персиковой розоватостью.

Зейд подражала его движениям и через некоторое время работала, хотя и медленно, но верно. Но неприятного чувства, если попадала в руки большая живая рыба и рвалась из рук и скользила в руках с разинутым ртом, она не могла преодолеть. Будь это маленькая рыбешка — ничего. А бороться с большим крепким существом, в нежной, как ее собственное колено, коже, заставить лечь на спину и погрузить в брюхо нож! Она не могла отделаться от ощущения, что убивает.

Он был молод, Юмено, а молодость горяча и не осуждает горячности. Он не случайно попал на Камчатку. Не потому, что пароход, на котором он ехал, вдруг повернул на север; не потому, что голод погнал его на тяжелый камчатский промысел, но потому, что Камчатка позвала его своим именем — «Советская земля»!