Павел Далецкий - Концессия

— А почему вы думаете, Дождев, что с ними отправилась и Зейд?

— Я ницего не думаю, товарис Береза. Если вы мозете придумать для Зейд другое место, придумайте.

Когда Дождев ушел, медленно и важно открыв и закрыв за собой дверь, в комнату вошла Точилина, она ожидала за дверью.

— Что это такое, товарищ Береза?

— История, история! — сказал Береза.

Шумилов полулег на кровать, закурил и задумался.

Береза и Точилина разговаривали.

То им казалось, что подобный поступок вполне соответствует характеру Зейд. Больно уж она любит смелое, решительное, в сущности показное. Такая девушка могла бросить товарищей, свои учебные обязанности и пуститься в авантюру. То им казалось, что кто-кто, а Зейд уж никак не могла соблазниться золотом.

— А что это за Старый Джон? — спросила Точилина.

— Американский браконьер. «Старый Джон» название его шхуны. Под этим именем известен и он сам. Если ты заберешься в петропавловские архивы, то увидишь, что Старый Джон в царское время был постоянным посетителем Камчатки. Тогда он вежливо испрашивал у правительства разрешения на торговлю с туземцами и ему столь же вежливо разрешали. И он торговал, разоряя край, спаивая спиртом население и, в общем, царствуя здесь.

— Мне кажется, что с Зейд такого не может быть, — сказала Точилина. — Мы с ней не были хорошими подругами, спорили, ссорились. Но чтобы она отправилась к Старому Джону, не может этого быть никогда!

— Но что может быть другое? Увезли насильно? Ей девятнадцать лет.

Теперь Береза ходил взад и вперед по комнате и думал, что он не может оставить этого дела на произвол судьбы, что он отвечает за студентов больше, чем кто-либо другой, что какие бы глупости и ошибки ни делала Зейд, его долг во-время ее остановить. В ее душе творилось что-то такое, что он проглядел. Нельзя так, дорогой товарищ! Ты ограничился заботами о производственной практике, ты думал, что этим и исчерпываются все твои обязанности коммуниста. Так вот, жизнь ударила.

— Надо спасать девушку, — сказал он громко. — Борейчук и Посевин не сегодня родились, сами за себя отвечают, а за Зейд мы все в ответе. И ты, Точилина, — ведь ты староста.

Экскурсия выехала на следующий день. Она не была по составу так многочисленна, как предполагалось. Катер увозил четверых: Березу, Гончаренко, Точилину и Фролова.

Точилина сидела на носу. Ее заполняли два чувства. Чувство беспокойства за подругу и радость от того, что она отправляется в горы и увидит настоящую Камчатку.

Ветер спускался с гор сильными порывами, душистый ветер: в горах были тайга и альпийские травы. По мере движения катера вверх по реке снежный купол Коряцкой все садился, делался приземистее и, наконец, совсем скрылся за ломаной линией хребта.

Река была быстра, но спокойна. Она ровно катила мутные волны. Отсюда океан представлялся гладкой полосой. На горизонте появился дымок. Пароход. Куда? На материк, на Камчатку? А рыбалки уж и не видно, она точно расплющилась на галечном берегу.

С каждым километром река уже. Берега, сначала настолько низкие, что, казалось, еще капля воды и река прольется на равнину, теперь превращались в высокие и холмистые.

Мало того, чем более приближались горы, тем ощутимее для глаз река подымала русло, точно становилась дыбом. И это было необыкновенно и страшно. Волны бурлили и пенились.

За грядой мягких холмов, за крутым поворотом, в бухточке на правом берегу Точилина увидела шлюпку.

— Шлюпка! Наша шлюпка! — крикнула она.

Катер причалил. Весла валялись на берегу, на дне шлюпки лежал мешок с соленой кетой, очевидно, унести его нехватило сил. Около шлюпки сапогами натоптали землю, и отсюда по извилистой тропе охотники за золотом двинулись дальше.

— Следы свежие, — сказал Фролов, — вчерашние. Если рыбачк и пойдут через деревню, догоним, если иначе, — найти будет нелегко. Могут пойти к Валагинскому хребту, могут к Срединному.

— Но ведь без троп и дорог они не пойдут?

— Люди здесь по горам и без троп ходят. Едем скорее. На шлюпке они проехать дальше не могли, течение сбивало. А катер возьмет.

Мотор заработал. Он работал во всю свою мощь, но катер едва подвигался. С бешеной быстротой мимо него проносились короткие волны, ветви деревьев, пучки травы; легкая тонкая ольха пронеслась комлем вперед. Солнце светило жарко. К реке спускались отвесные скалы.

— Это уже настоящая Камчатка, — сказала Точилина..

Удастся ли им настигнуть в этих приближающихся горах маленькую группу людей? А золото? Реально ли это золото?

Золото в ней не возбуждало никаких чувств. Каменный уголь, сланцы или какие-нибудь иные ископаемые — другое дело.

Она знала, что у людей бывает страсть к золоту, так называемая золотая лихорадка, но не могла себе ее представить.

Подводные скалы. Вода белеет около них, обнажая то плоские, хорошо отшлифованные, то острые, недавно отмытые зубья. Рулевой без конца крутит штурвальное колесо, то гоняя катер поперек течения, от берега к берегу, чтобы пробраться между рифами, то снова выпрямляя его, и тогда, отфыркиваясь усиленными порциями газа, катер ползет вверх.

— Вот до тех скал доедем и стоп, — выглядывая из будки, сказал моторист, — дальше столько скал, что по реке можно пешком идти.

Шум порогов доносился издалека. Это был нарастающий ровный шум, подобный шумовой стене, нисколько не похожий на ритмический грохот прибоя. Он не был зловещим, шум здоровой сильной реки, и Точилина подумала: очень хорошо, что на реке есть пороги и, вероятно, водопады...

И если бы Зейд нашлась, какая бы это была веселая и полезная прогулка в горы, на горячие источники, в камчатскую деревню.

Катер повернул к берегу. За скалой Точилина увидела яркозеленый луг и тоненький ручеек, впадавший в реку.

Мотор заглох, катер уткнулся в песок. Сгрузили рюкзаки, палатку, ружье и патроны. Потом разожгли костер и позавтракали.

Здесь было жарче, чем на реке, и Точилина все время удивлялась жаре. Потом моторист и рулевой помахали кепками, столкнули катер и на легком газу понеслись вниз.

— Да, речоночка, — сказал Гончаренко. — Это, товарищ Береза, сила. А сколько их здесь, это же электричество!

Фролов и Береза шли впереди, Точилина третьей. Через полчаса выяснилось, что идти в душном воздухе по каменистой тропе в резиновых сапогах с тяжелым грузам — мука.

— Были бы сандалии, товарищ Береза!

— Лучше не портить себе настроения. Не сообразили взять из Владивостока.

Океан отсюда был зеленовато-серый, гладкий и безбурный, как небо. Две стихии, небо и океан, сливаясь в одну темную и вместе с тем наполненную светом, поднимали чувства, и хотелось думать о чем-то бесконечно хорошем, что ожидает людей.