Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода

— Нет, наймовал товарища, — ответил за Эпчелея Урсанах и засмеялся.

Эпчелей снисходительно улыбнулся только одними глазами.

— А что с меня, со старой, спрашивать, — безобидно и беспечально молвила Тойза. — Старый, что малый, ровня.

Гости столпились вокруг шкуры, гладили, измеряли ее вдоль, вширь, пробовали, крепко ли держится волос; похвалам и шкуре и охотнику не было конца. Эпчелей стоял в стороне и сосредоточенно набивал трубку. На его широком, тугом, безбородом лице было полное равнодушие: серьезный человек не должен показывать ни радости, ни огорчения. Иногда только, тоже равнодушно, как бы случайно, он бросал короткий взгляд на Аннычах.

Шкуру он привез главным образом для нее и ждал, что она поймет это и обрадуется больше всех; именно она, а не кто-либо другой будет измерять, гладить ее, удивляться и говорить всякие приятные глупости: «Кто убил? Ты? Сам? О-о!.. — и обязательно потребует взять ее на охоту. — Я тоже хочу убить медведя. Нет. Я хочу живого. А что — можно поймать медведя арканом? Можно надеть на него седло? Я хочу ездить на медведе». Возможно, сдернет сапожки и попробует шкуру ногами, не то свернется на ней калачиком: «Теперь я буду спать только на медвежьей шкуре и ездить на живом медведе».

Она же не сделала ничего такого, всего лишь подергала на шкуре шерсть — не ползет ли, — при этом к рукам пристало несколько шерстинок; она стряхнула их, поглядела в окно, сказала: «А вон мой Игренька!» — и побежала к табуну. Наездник и глазом не повел за ней: серьезный человек не должен показывать и удивления.

Наконец интерес к шкуре ослаб. Тойза унесла ее в комнату. Снова сели за стол. Эпчелею подали обед, всем прочим чай.

Хотя Тойза положила ему и нож и вилку, Эпчелей резал баранину своим охотничьим ножом и брал руками: он жил одиноко, большую часть времени проводил на коне и привык есть по-дорожному.

— Все один живешь? — спросил его Застреха.

— Один.

— Почему не женишься? — Застреха не знал, что табунщик помолвлен с Аннычах.

— Рано.

— А сколько тебе лет? Скоро тридцать? И все рано?

— Невесте рано.

Помолвка состоялась с месяц назад, но свадьбу играть не торопились. Если уж из всех детей осталась им одна Аннычах, то и свадьбу ей Кучендаевы решили сделать такую, чтобы она заменила и все те, которые не привелось праздновать. Назначили ее на то время, когда табуны перекочуют на «дачу», люди и кони, нужные для широкой свадьбы, будут в кучке.

— Кто же она, твоя невеста? — продолжал выспрашивать Застреха. — Почему ей рано? Может быть, еще пеленашка?

Тойза испугалась, не проговорился бы Эпчелей — тогда пойдет невесть что: язык у Застрехи длинный, беспокойный, злой, — и перевела разговор на другое.

— Эпчелей, где твои награды?

Каким молодцом явился он с фронта: мундир, брюки, сапоги, фуражка, шинель — все новенькое; на груди — ордена, медали. И пока сватался, приезжал всегда так. А теперь, как любой пастух, во всем самом простом и даже старом, вместо наград — маленькие пестрые ленточки. Что касается одежды — сойдет, ту, красивую, жалко трепать на работе, но зачем снимать награды? Они ведь золотые и серебряные: не износятся.

— Потеряю — больше не дадут. — Эпчелей потрогал нашивки, заменяющие награды. — Что эти, что те — одинаково, — и начал объяснять, какая нашивка какой награде соответствует.

— Не говори, те лучше. — Старуха осторожно потрогала медаль «За доблестный труд», висевшую на груди Урсанаха. — Вот носит и не теряет.

Лутонин, Конгаров тоже имели нашивки, и разговор о наградах стал общим.

Отобедали. Эпчелею пора бы и уезжать, но куда-то исчезла Аннычах, а ему хотелось, чтобы она проводила его.

— Ты теперь где табунишь? — спросил его Застреха. — За Каменной гривой? Так-так. Наверно, ты и потоптал около гривы овсяное поле.

За Эпчелеем водился грех ездить и гонять табуны по полям, когда они встречались на его пути. Поля и дороги, завороты и объезды стесняли его. Он всегда мчался напрямик, свернуть с прямой могли его вынудить только дерево, дом, скала; его страстью были самые дикие, неприступные кони, бешеная гоньба, когда в ушах свистит ветер, охота за крупным и опасным зверем. Где же тут помнить о полях, если под тобой разъяренный зверь — дикий конь, а впереди другой разъяренный зверь — волк!

— В степи не один мой табун, — возразил Застрехе Эпчелей. — Пойди меряй следы и копыта, — и осклабился, довольный удачным ответом: мерить дикому табуну копыта одинаково, что считать зубы тигру.

Вернулась Аннычах.

— Посмотрим Игреньку! — сказал ей табунщик.

— Уже видела.

— Еще раз. Конь растет — ух! Пожар.

— Да-да, Аннычах, иди проводи гостя! — поддержала Эпчелея Тойза.

Но девушка отказалась.

— У меня болит голова.

«На шкуру едва взглянула, провожать совсем не хочет. А, бывало, прицепится сама и уедет так далеко, что дома потом бранят. В самом деле болит голова? Раньше никогда не жаловалась», — подумал Эпчелей, но, не выдавая огорчения, неторопливо попрощался со всеми за руку, важно вышел, надел безрукавку, папаху, красиво, спокойно вскочил в седло, а потом вдруг свирепо ударил коня плеткой.

Горячий, всегда готовый пуститься вскачь, конь помчался такими прыжками, что невольно скажешь: «Ну и рвется из кожи». Эпчелей при каждом прыжке ухал, гикал. Заслышав своего грозного властелина, мирно пасшийся табун кинулся бежать, замелькал по курганам, по холмам, как тень самолета. На терраске все сгрудились перед окнами и наблюдали этот бешеный гои.

— Каков? А? Вот вам наглядный пример! Можете убедиться сами. Вы мне то да се: хлеборобы, гидротехники… Одни слова… А я вам пример, факт, — горячился Застреха, кидая быстрые победительные взгляды то на Конгарова, то на Лутонина. — Найдите мне среди хакасов хоть одного хлебороба, гидротехника такого же великолепного, такого же бога в своем деле, как этот лошадник Эпчелей!

— Вот именно, лошадник, вы правильно обмолвились. Не коневод, а лошадник. Если он гоняет по полям… Да ведь такой может один истоптать все ваши поля.

— Опять — мои. Как вы медленно привыкаете, — полушутливо, полусерьезно упрекнул Лутонина Застреха.

— Пока мы с вами пререкаемся, поля будут и не наши и не ваши: Эпчелей вытопчет.

— Эпчелей — наш лучший табунщик, — вступился за него Урсанах. — А кто поля топчет, мы не знаем.

— И табунщик, и наездник, и охотник — везде первый, — подхватила Тойза. — Эпчелей — везде голова.

Всем уже наскучило слушать про Эпчелея, но старуха не замечала этого и сыпала новыми похвалами: и человек Эпчелей редкостный, лишнего слова не скажет, скоро будет тридцать лет и все еще холост, а другие в восемнадцать уже напевают: «Бай-бай!»

Табун скрылся. Гости — и Урсанах вместе с ними — начали собираться дальше, в центральную усадьбу завода. Конгаров оставался на Белом искать «писаницы».