Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода

— Покажите еще вашу карту, — попросил его Степан Прокофьевич.

При первом осмотре он не обратил внимания, есть ли древние каналы в границах конного завода.

Эти земли лежали на карте белым пятном.

— Обидели нас старички, обошли, — сказал он, возвращая карту. — Интересно, почему?

— А вы не торопитесь огорчаться, — посоветовал Конгаров. — Возможно, и для вас оставлено «наследство», но пока не открыто. Тут надо посмотреть. Археологи еще не могут похвалиться, что взяли на учет все древности.

— Значит, за вами должок, — обрадовался Лутонин. — Нельзя ли получить его? Отложите «писаницы», займитесь сначала «дедовскими канавками». Может выйти двойной интерес: и наука и хлеб насущный.

— Так и сделаю, — согласился Конгаров. Глубоко любя прошлое, он не меньше любил и настоящее, вернее — и то и другое было для него единым живым потоком.

Переездов за жизнь было немало, и у Степана Прокофьевича сложилась привычка — ступив на новое место, оглядеть его не торопясь, затем повернуться к жене и сказать:

— Поздравляю с приездом! Ну, как?

— Славно, — отвечала обычно Нина Григорьевна.

Тут, в центральной усадьбе конного завода, Лутонин изменил своей привычке, чуть только повел глазами, потом сказал: «Я скоро вернусь», — и прямо из машины пошел с Застрехой в контору. После березовых рощ и поемных лугов средней России, полей и садов Поволжья, горных озер и сосновых боров Урала ждать, что Нина Григорьевна и здесь скажет: «Славно», было нельзя никак. Кругом все то же, что видели целый день: блеклая степь с буроватыми на макушках, точно подпаленными холмами, небо мутно, солнце, как мертвый, запыленный кружок красноватой бумаги. Есть и в этом, особенно в рисунке увалов, предхолмий и холмов, что-то значительное, сразу останавливающее глаз и берущее за сердце, какая-то по-своему глубокая и красивая «душа» земли, способная пленить человека, может быть, не меньше, чем Кавказ, Урал, Волга, но Степан Прокофьевич пока не нашел для этого слова и не мог сказать: вот оно, гляди, радуйся!

В конторе был только сторож, волосатый дед Ионыч в старом рыженагольном полушубке и валенках.

— Ты что ж разоделся таким Морозом? — сказал ему Лутонин. — Скоро май ведь, ма-ай!..

— У меня, товарищ, сплошной декабрь: кровь стала лягушиная, конторка не топлена, стеклышков недохват. А мне ночевать в ней.

— Протопи.

— Было бы чем. Дровишки сами не идут.

— С дровами у нас — битва, — Застреха сокрушенно покрутил головой. — Лука Ионыч, позови Орешкова и Домну Борисовну.

По старости лет тяжелый, неловкий на ногу, Ионыч задвигал валенками, как лыжами.

— За дела, я думаю, возьмемся завтра. Сегодня познакомлю вас с нашим парторгом, с зоотехником, предупредим, чтобы не отлучались, и довольно, — предложил Застреха.

Лутонин согласился.

Пришел зоотехник Павел Миронович Орешков, коротенький, очень полный, совсем лысый, лет пятидесяти, в белесом узковатом дорожном пыльнике похожий на туго набитый мешок.

— А я в степь собрался, — сказал он весело и значительно, будто собрался на праздник.

— Что там? — спросил Застреха.

— Да ничего. Я для профилактики. Нельзя же сидеть да ждать, когда нагрянет происшествие.

— Отложите степь, — сказал Застреха. — Вот моя смена. Знакомьтесь!

Вернулся Ионыч.

— Домна Борисовна в родилке, идтить никуда не может. У ней там хранцуженка опрастывается.

— Хранцуженка… — Орешков с укором покачал головой. — Запомни, никаких француженок у нас нет.

— Ну, кобыла, — Ионыч виновато замялся. — Как зовут ее, позабыл, — и вдруг озлился: — Задери шут несклепистую!

— Арфина?.. Тагора?.. — начал подсказывать Орешков.

Ионыч отрицательно мотал головой.

— Нивернеза?..

— Вот-вот, эта самая, Невертеза.

— Она чистокровная англичанка, французского у нее одно имя.

— Одинакова ягода: что те, что эти рожать не умеют. Невертеза со вчерашнего дня не может управиться, лежит пластом.

— В таком разе мне надо к Домне Борисовне, — забеспокоился Орешков.

— Прогуляемся все, — решил Застреха. — Степан Прокофьевич посмотрит, кстати, нашу столицу.

Столица страны лошадей, как называют иногда местные остроумцы Главный стан конного завода, — всего лишь маленький одноэтажный поселок из дерева, самана, глины и дранки. Десятка четыре жилых домиков; с десяток служебных: контора, школа, детский сад, магазин, столовая; чуть на отшибе полдесятка конюшен, родилка для кобылиц и ветеринарный изолятор.

Поселок напоминал отдыхающий в степи табор: постройки стояли вразброд, при них ни деревца, ни кустика; в прогалах, на улицах была извечная степная целина.

Первые жилые дома и конюшни были выстроены весной тридцатого года. Вскоре пришли кони — рослые, сухопарые, с длинными стройными ногами, с гибкой жилистой шеей, с легкой горбоватой головой — чистокровные донские, ахалтекинские и английские скакуны.

— …Пришли мы, а здесь… — Павел Мироныч Орешков сделал кругообразное движение руками. — А здесь море — всадники, всадники… Сверлят нас глазищами. А что у них на уме… Но по всему видно — нелестное. И вдруг один подъезжает ко мне, — вид у него прегордый, как у самого Чингисхана. Хлопнул этот Чингис одну англичанку по спине — аж присела, — ручища у него пудовая, — да как захохочет: «Зачем эти дрова привезли? Вот кони!» — и вздыбил своего жеребца. Жеребец под ним, надо сказать, добрый. Ходит на дыбах, храпит. А Чингис хохочет, как барабан, на всю степь. А ему подхохатывают человек триста. На что я, старый коневод, а и то в дрожь бросило.

Павел Мироныч умолк и начал обмахиваться платком. От одного только воспоминания его прошиб пот.

— Что же дальше? — спросил Лутонин.

— Дайте отдышаться! Видите, каков я? — Орешков огладил себя руками. — Куль. Мне нельзя торопиться: потороплюсь, сердце зайдется — и готов.

Но его терзало нетерпение рассказать, и он продолжал:

— …Эх, думаю, будь что будет, а уложу Чингиса на обе лопатки. Позабыл, что кони две недели в поезде мотались. Кричу: «Седлай Терека!» Заседлали. Вскочил я в седло. Пошли! Чингис этот сорвался с места раньше моего. Но я все равно обошел его скоро. Обойти обошел — ладно, а до квартиры еле добрел: сердце то сожмется, то разбухнет. Сердцем я давно не крепок. А Чингис все кружится да кружится перед моими окнами и орет: «Давай еще!» Какое там — еще… И сердце и забота: «Вдруг загубил Терека?»

После поражения, полученного от новичков, степные наездники начали находить у них достоинства: довольно дружно хвалили рост — самые крупные из степных лошадей были все-таки ниже этих, — широкую грудь, крутые ребра, гордую, спокойную поступь, умный, недичливый взгляд. Но еще дружней хаяли ноги, шею, голову; ноги, особенно у кобылиц, считали ненадежными: далеко на таких спичках не ускачешь, а споткнулась — и пополам; голова слишком мала, шея слишком тонка. Непривычная стать и красота казались уродством.