Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода

— Живи, отдыхай!

«Пускай человеку будет хорошо, как дома, — думала она и вспоминала своих безвременно погибших детей. — Теперь бы они были, как этот, большие. И почему так обидно: у него ни отца, ни матери, у нас ни одного сына? Почему он не наш сын?»

Все их сыновья умерли в раннем детстве. Бродя за табунами бая Сукина, Кучендаевы возили с собой и детишек; укутают, как можно было при батрацкой бедности, положат в корзинку и привяжут к седлу. Повисит корзинка с полгода, с год, а там, глядишь, и отвязали: опустела. Одного мальца выбросила из корзинки и убила вспугнутая лошадь, других продуло насмерть резким степным ветром. Осталась одна Аннычах, которая родилась в более счастливое время, когда отец стал работником конного завода.

Тойза спросила, был ли Конгаров на войне, — был, — и продолжала раздумывать: «Вырос сиротой, годов пятнадцать скитался где-то, был на войне — и все равно остался жив. А у нас при отце, при матери — и умерли». И несколько утешилась тем, что скоро у нее будет зять, авось дождется она и внуков.

На ярком лоскутном одеяле расправлена последняя складочка.

— Аннычах, принеси свежей воды! — сказала Тойза. У нее было заведено — приезжему человеку сразу же, не спрашивая: постель, воду, пепельницу, полотенце, мыло, спички.

Через секунду мимо окон промелькнула Аннычах, побежавшая к ручью за водой. Старуха начала вытирать пыль.

Конгаров оглядывал комнатку. Небольшая, шагов семь вдоль, шагов пять поперек, но такая чистая, светлая — с окнами на три стороны, что стены тоже будто свет, только сгустившийся: шагнешь, и они расступятся.

У внутренней глухой стены — широкая скамья. На ней устроили для Конгарова постель. Перед окном на озеро — низенький, как детский, столик, две, тоже низенькие, под стать столику, табуретки. Около двери пирамидка из четырех сундуков, окованных впереплет полосками цветной жести: красной, синей, желтой, зеленой. Нижний сундучок с дорожный чемодан, следующий поменьше, самый верхний совсем маленький — шкатулка.

В одном простенке полка в четыре доски — с медными кувшинами и кувшинчиками, начищенными до солнечного блеска, с пестрыми тарелками, блюдами и блюдечками, поставленными на ребро, с графинами, бокалами и пустыми бутылками всякого вида и цвета — от вин, настоек, духов, лекарств.

Во всяком хакасском доме обязательно есть полка с посудой, которая приобретается как украшение. Была такая и в бедной батрацкой юрте, где родился и провел свое детство Конгаров. Он любил это убранство и долго считал его бесценным сокровищем, чудом. И потом, когда увидел подлинные сокровища — картины, статуи, редкий фарфор, хрусталь, для него не померкли спутники его детства. Пусть это были дешевенькие тарелки и бутылки из самого грубого стекла, но ведь они впервые разбудили в нем пристальное внимание и любовь ко всему тому, что создано трудом, искусством и вдохновением человека.

— А здесь все, как было, — сказал Конгаров, оглядев комнатку.

— Что нужно гостю? — спросила глуховатая по старости Тойза.

— Ничего. Я говорю: здесь все, как и было.

— А-а… помнишь.

Можно ли позабыть, когда тут, в этой комнатке, он пережил свое самое большое горе!

Отца Конгаров не помнил, лишился его трехлетним. Мать почти всегда болела. С детства пришлось ей батрачить на бая Сукина: маленькой перебирала овечью шерсть, а подросла — заставили делать кошмы, вить из конского волоса арканы, мять лошадиные и воловьи шкуры; ядовитая пыль от больных и павших животных отравила ее и в тридцать пять лет свела в могилу. Двенадцатилетний Аспат остался один.

Тогда поселковый совет отправил в город бумагу, что есть у них сын батрака — партизана, погибшего за советскую власть в борьбе с баями, теперь сирота, некому ни пошить на него, ни постирать, ни присмотреть за ним. В ответ на бумагу пришла телеграмма — Конгарова требовали в город.

Его отправили с попутной машиной. На Белом озере была остановка. Когда шофер и другие пассажиры пили чай, говорили о чем-то забавном, громко смеялись, Аспат пробрался в эту пустовавшую комнатку, лег вот на эту скамью. Не помнил отца, схоронил мать, и отнимают последнее — родную степь. Куда везут, зачем? И он громко заплакал.

Прибежала Тойза, начала утешать:

— Не надо. Здесь у тебя никого, там лучше будет. Не надо, большой ведь. Люди услышат — нехорошо. Что сделаешь? — бормотала она и сама плакала. Она готова была оставить его, взять в сыновья, но не знала, что так можно сделать: если уж требует начальство — тут ничего не переменишь.

От того давнего горя даже теперь у Конгарова защемило сердце, стало душно.

Аннычах принесла медный кувшин с водой и стакан, потом обе хозяйки ушли.

Распахнув окно, Конгаров жадно вдыхал ветер, который вливался через одно окно и выливался через другое. Он был все тот же — душистый, ласковый, несказанно родной ветер, какой провожал его пятнадцать лет назад.

«Будто ждал меня. И комната ждала». Он представил себе, как шли годы: у него — детский дом, рабфак, университет, музеи, экспедиции, книги, он влюблен уже в другую землю, в другую жизнь и красоту, он ушел так далеко, что обратно и пути не видно, а здесь все равно ждут не дождутся его. И ему захотелось услышать, что его ждали.

Позвал Тойзу, но пришла Аннычах.

— В ней никто не жил? — спросил Конгаров, обводя глазами комнатку.

— Никто.

— А это? — потрогал пепельницу, пошуршал спичками. — Ждете кого-нибудь? Ждали?

— Мало ли какой человек может приехать. Вот вы.

Ему стало радостно: пусть не одного его, а все-таки ждали.

Аннычах стояла в пролете двери, смущенно одергивая рукавчики платья: теперь оно и ей казалось коротковатым. Не потому ли гость смотрит на нее так внимательно. Вспомнила слова матери: «Скажут, что Урсанах и одну дочку не может прикрыть как следует».

— Вы звали зачем-то, — напомнила она.

— Ты что делаешь? — он говорил ей «ты», она была для него еще маленькая. — Садись, поговорим. Ты помнишь меня? Нет. А я помню. Нас тогда много приехало. Ты испугалась — и нырк под одеяло. Видать только глазенки, горят, как два уголька. Сколько тебе лет? — И очень удивился, что скоро восемнадцать. — Уже? Ты совсем большая. Учишься? Как тут жили без меня?

Она отвечала коротко: да, нет.

— Я часто вспоминал ваш домик: как, думаю, там? Приехала машина. Пьют чай, смеются. Из-под одеяла глядит маленькая испуганная девочка. Думал, что ты все еще маленькая. Вот как ошибался.

— Вы звали… — снова напомнила она.

— Я хотел спросить, — не стесню тут никого?

— Да не-ет. Мне можно уходить?

— Куда торопишься? Посиди.

— Надо мыть посуду.

— Посуду? Пойдем вместе. Я помогу, я умею.

Аннычах с испугом взглянула на него, быстро вышла и закрыла дверь на крючок. «Мыть посуду… Мать тогда загрызет меня. Пожалуй, уже ворчит: „И куда опять ускакала Аннычах? Бросила посуду, вода стынет. Вот коза — к делу хоть привязывай“».