Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода

А Конгаров стоял перед закрытой дверью и бормотал озадаченно:

— Рассердилась… С чего, на что? Посуда… Чудно! И что взбрело ей в головенку?

За дверью послышались легкие шаги, опять звякнул крючок, и шаги удалились.

Конгаров лег в постель и отдался тому неопределенному, но сладкому раздумью обо всем, какое охватывает человека при возвращении домой после долгой разлуки.

И вдруг почувствовал резкое уменьшение света. За окном, которое глядело на солнце, стояла Аннычах и занавешивала его одеялом. Занавесила все окна. Конгаров сделал вид, что крепко спит, а потом и в самом деле уснул.

Разбудило его монотонное печальное журчанье. Оно рождалось где-то в доме, но где, отчего, — Конгаров не мог понять, хотя долго и старательно вслушивался. Окна все еще занавешены. Осветил часы спичкой. Без десяти минут семь. Спать больше не хотелось, он подумал, что, быть может, отхрапел целую ночь, уже утро, и вышел на террасу. Но был еще тот же первый день, часы показывали семь вечера.

Журчали ручные жерновцы, на которых Тойза перемалывала овсяную крупу на муку. Овсяной муки почему-то не было в продаже, только крупа, а Тойзе захотелось угостить Конгарова лепешками со сметаной.

Конгаров закатал рукава рубашки по локоть и завладел жерновцами:

— Твое ли дело — молоть? В доме столько молодых.

— Аннычах торопится, ей скучно — как сыплет крупу, так и обратно идет крупа.

— А я на что? Как молоть — мелко, крупно? На лепешки, значит — помельче.

— Ты умеешь ли?

— Смотри. Буду плохо — бей по рукам.

— Скажет тоже, — упрекнула его старуха. — И так неудобно — заставила гостя работать.

— Лепешки гость будет кушать? Лепешек-то дашь мне?

— Как можно не дать?

— Вот я и хочу намолоть побольше. Лепешки я люблю.

Он когда-то молол и теперь быстро припомнил это нехитрое дело. Мука получалась хорошая.

— А мне что делать? Отдыхать? — Старуха села, положила руки на колени и засмеялась. — Нет, не умею. — Пустым рукам было неловко, тоскливо. — Вот дожила: работать трудно и без дела не могу. Нас как учили: ты одно не успел, а мать сует уже другое, третье. — Вздохнула, пошла в комнатку и вернулась с вязаньем. — Зима хоть и далеко, а все равно будет, чулки пригодятся.

Обоим стало хорошо. Конгаров будто вернулся в те самые счастливые дни детства, когда мать была дома, здорова, печка натоплена, из нее дышит допекающийся хлеб, и снова шумят жерновцы. А для Тойзы будто свершилось несбыточное — у нее есть сын, большой сын.

Вошла Аннычах с тарелками.

— Проснулся, а мы-то спорим: будить — не будить. Мать говорит: «Буди, ужин готов», а я: «Пускай спит. Сон дороже нашей каши». А что скажет гость?

— Я люблю вдоволь и сна и каши.

— Моя Аннычах думает угощать тебя одним сном, — сказала Тойза. — Тарелок-то, видишь, только две принесла.

Аннычах озорно покосилась на мать, на Конгарова, уже изрядно запыленного мукой, и отшутилась:

— Нет, не одним. Теперь я знаю, как угощать надо. Сперва скажу: мели муку, коли дрова, вари обед, а сварит: ложись спать, обедать мы одни будем, обедать мы не ленивы.

Сказав это, она испугалась, но все были настроены благодушно, шутка никого не обидела.

— Муки довольно, — объявила Тойза. — Будем ужинать.

Ужин прошел в том же благодушном, веселом настроении. Тойза принялась мыть посуду, Аннычах ушла устраивать на ночь скотину, птицу, Конгаров — колоть дрова.

Хорошо после целой зимы, проведенной за книгами да бумагами, помахать топором. Он заносит его через голову за спину, насколько могут руки, грудь при этом расширяется почти вдвое, кажется, что в ней распахиваются все двери и окна и она наполняется до самых отдаленных уголочков свежим воздухом. И такое обыденное дело, как дыхание, вдруг становится наслаждением. Каждый мускул, сустав, косточка начинают петь: они нужны, о них вспомнили. Они давно не работали так, всем хором, и сначала получается некоторый разнобой, но от удара к удару лад больше, и вот уже раз за разом топор без промаха находит сердцевину чурки.

Напиленные дрова переколоты все. Жалко. Он только раззудился.

— Тойза, дай-ка еще дельце! Нечего? Урсанах делал бы что-нибудь? Давай я за него сделаю.

Тойза высовывается с терраски, но не видит на дворе никакого дела.

— Урсанах теперь закурил бы трубку и говорил бы с кем-нибудь. Может, ругал бы кого-нибудь.

— Любит ругаться?

— Любит — не любит, а надо. Какой же хозяин, которого никто не боится? — и с гордостью: — Наш Урсанах — хозяин.

Конгаров закуривает трубку, садится на крылечко и глядит, как наступает вечер. У холмов, курганов и могильных плит лежат причудливые тени. Аннычах гонит гусей. Они бредут веревочкой: впереди гусыня, за ней — желтоватые, еще не оперившиеся гусята, позади гусак; переступая из теневых пятен в освещенные, гусята становятся оранжевыми, будто вспыхивают. Загорелая, ярко одетая Аннычах тоже будто вспыхивает.

— Сгоришь! — кричит ей Конгаров. — Сгоришь!

Она удивленно озирается, а ему весело. Загнав гусей под крылечко, девушка убегает с подойником к озеру, где летний загон для скота. Конгаров наблюдает за тенями. Солнце садится, и тени становятся длинней, все гуще покрывают степь.

Красиво изогнувшись, как в танце, — одной рукой уперлась в бок, другую занесла выше головы, поддерживая подойник, который стоит у нее на плече, — Аннычах поднимается в гору. Идет легко, как всплывает, и не подумаешь, что подойник полон молока.

Конгаров вскакивает, бежит ей навстречу, и у них завязывается жаркий спор. Так, споря, они подходят к крыльцу.

— Ну и упряма… — жалуется он Тойзе.

— Отдай ему — он и выпьет один все. Полетит под гору — лови молоко в озере, — говорит Аннычах, потом ставит подойник на крыльцо, приносит кринки, банки, ситечко, процеживает молоко и подает Конгарову литровую банку:

— Кушай!

— Куда столько?

— Глядите! — Аннычах берет другую такую же банку и выпивает.

Тогда выпивает и Конгаров. Тойза не хочет. На оставшемся молоке заводят лепешки.

Сделано все. Тойза и Аннычах садятся на крылечко.

— Вот и ушел день… — говорит старуха со вздохом жалости и облегчения. — Глазами вечно бы жила, а ногам довольно, отдыхать просятся.

Солнце утопает за холмами, и на всю степь ложится одна сплошная тень.

— Где же ты был столько времени? — спрашивает Конгарова Тойза.

Он называет Красноярск, Москву, Ленинград и много других мест.

— Страшно? — Все дальние места старухе представляются почему-то страшными, и хотя Конгаров уверяет, что страшного нет ничего, она остается при своем убеждении. — Я умерла бы. Кто же кормил тебя маленького?

Выслушав рассказ о детском доме, она говорит с печалью:

— А мамка твоя сколько слез пролила: «Кто моего Аспата кормить, одевать будет?» Нашлись добрые люди.