Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода

Всем стало легче, точно шутка сняла половину заботы. Действительно, попробуй спихнуть такую глыбу, если она вздумает упираться.

…Тохпан и Хрупов уехали на постройку объявить рабочим, что назначено собрание. Урсанах ушел посмотреть, в порядке ли клуб. Домна Борисовна подбирала материалы, которые надо было взять с собой в обком. Орешков разыскивал по телефону Степана Прокофьевича и сокрушался:

— Нету, нигде нету. Как же мы без него? И вдруг он кинет нас?

— Перестаньте хныкать, — наконец оборвала его Домна Борисовна. — Ну и кинет. Не умирать же от этого. Не бойтесь, не кинет. — И, воображая себя на месте Лутонина, не знала, как поступила бы в таком случае.

За околицей Главного стана Степан Прокофьевич повернул Кондора через степную целину к холмам, чтобы подумать наедине с самим собой. На холмах он остановился. Оттуда хорошо бы виден весь поселок, желтоватая от такой же вечерней зари извилистая лента Биже, темные фигурки строителей, быстрое посверкиванье высветленных землей лопат, несколько табунов, гуртов и отар, причудливые группы курганных камней.

Он был в том состоянии, когда в немногие часы, даже минуты, заново повторяется в уме и сердце все пережитое, когда мысли и чувства несутся, кружатся, как вешняя вода. То вспоминалось ему печальное шествие истомленных перегоном овец; то родное Черноводье, тополь, дети, с которыми теперь неизвестно как быть; то рассказы Конгарова о безграничном упорстве и самозабвенном труде, с каким человек отвоевывал каждый свой шаг вперед от каменного топора к открытию радио и атома; то разговор с Рубцевичем, когда он заявил, что не уйдет, если даже будут гнать его. Сейчас это заявление казалось глупостью: «Интересно, как ты умудришься не уйти?» Но мысль: «Не хочу, не имею права уходить и не уйду», — была упорней всех.

Вспоминались совхозы, где работал прежде. Ни один из них со всеми своими прелестями — полями, лесами, садами — не полонил его так, как этот полунагой кусок земли. Степан Прокофьевич полюбил его без раздумья, без корысти, тем чистым порывом сердца, по какому многодетные люди берут в дом еще и чужого осиротевшего ребенка и обходятся с ним даже нежней, чем со своими.

Многое не нравилось Степану Прокофьевичу на конном заводе, многое надо было переделать, заменить совсем, но это ничуть не охлаждало любви — наоборот, делало ее горячей. Среди бесчисленных забот, хлопот, огорчений главным, непоколебимым было чувство, что он нашел самое подходящее для себя место. Он знает, как разбудить дремлющие здесь силы, он может сделать это и обязан сделать. Он нужен здесь, и ему хорошо здесь. И если уйдет, это будет вечно мучить его, как нарушенный долг, как измена.

И решил: «Не уйду!» Он твердо верил, что в конце концов докажет свою правоту и будет восстановлен на работе. Но как поступить сейчас? Как спасти завод? Говорить с Рубцевичем бесполезно. Ехать в обком? Да, немедленно в обком, не то строительство остановится, а сроки сева даже для поливных земель пройдут.

Степан Прокофьевич повернул обратно в Главный стан, погоняя Кондора плетью. Со всех концов поселка в клуб торопливо собирались люди. В конторе горел одинокий огонек. Через освещенное окно было видно, что там Домна Борисовна перебирает какие-то бумаги. Оставив Кондора у коновязи, Степан Прокофьевич зашел в контору.

Домна Борисовна шумно вздохнула:

— Уф-ф! Наконец-то… А мы искали, искали вас. Садитесь!

Но Степан Прокофьевич отмахнулся:

— Некогда. Я уезжаю в обком. Надо спасать строительство.

— Не лучше ли будет так: в обком поеду я, а вы останетесь строить. Ваш отъезд может дурно повлиять на настроение рабочих. Вы — в обком, а люди подумают: удрал.

Решили сделать, как предлагала Домна Борисовна.

Весть, что директор снят, строительство запрещено, распространилась с необыкновенной быстротой и всех ударила по сердцу: вода немедля размоет беспризорную плотину, пруд уйдет, каналы завалятся, молодые неокрепшие деревья засохнут… — все труды, надежды, мечты улетят, как вихрь степного праха. В клуб набралось столько народу, что Степан Прокофьевич едва втиснулся и поневоле остановился в задних рядах.

На стене за столом президиума сидели Орешков, задумчиво глядя на медный председательский колокольчик, Домна Борисовна с бледным, напряженным лицом, невозмутимо спокойный Урсанах и Софья Александровна, писавшая протокол.

На краю сцены, переминаясь с ноги на ногу, стоял приосанившийся Окунчиков. Он решил, что пришло время посчитаться с Лутониным.

— Давным-давно известно, что поспешишь — людей насмешишь, — говорил Окунчиков. — Бывший директор Степан Прокофьевич — не будь помянут лихом — очень торопливый человек, прямо сказать беспокойный. От этого и приключилась вся неприятность. Надо было сперва увязать, согласовать, утвердить, а товарищ Лутонин сразу за лопату. Теперь вот Домна Борисовна и Павел Мироныч сызнова подбивают нас переть на рожон, на приказ. Угадать не трудно, чем кончится и этот поход, — дадут еще кой-кому по шапке. Я, к примеру, совсем не желаю получать оплеухи за чужие затеи, ломать хребет попусту. Думаю, никому это не желательно окромя набитых дураков.

Кое-кто одобрительно кивал, поддакивал.

— Вместо того чтобы критиковать верховные власти, толкать к нарушению порядков, надо сперва призвать к ответу бывшего директора: чего ради втравливал нас в гиблое дело, — продолжал Окунчиков. — Втравил, измотал всех, даже стариков и ребятишек. А потом сам первый — в кусты.

— Не слушайте его! Не слушайте! — кричал Тохпан. — Нашли тоже спасителя. Он за себя распинается. Ему бы кое-как, поскорей разбросать семена и вон с поля. У него полон двор свиней.

Но раздавались и иные голоса:

— Не мешай! Мы вот хотим послушать. Довольно совать нас, как слепых щенят, куда ни вздумается директору. Один гонит за Енисей, другой переваливать с места на место глину. И все попусту. Только лишний пот да мозоли. Говори, говори, Илья Петрович!

— Я предлагаю собранию вызвать Степана Прокофьевича. Очень интересно, почему он не кажет глаз.

— Вызвать, вызвать!

— Я здесь. — Лутонин высоко над головами окружающих поднял фуражку.

Все повернулись на голос, встали, задвигали табуретками, скамьями, освобождая проход к сцене. На Степана Прокофьевича глядели сотни глаз, обрадованных, доверчивых, подозрительных, сердитых, — и все с таким нетерпением, что молчать даже несколько лишних секунд было невозможно. Дойдя до половины зала, он остановился, кинул взгляд в одну сторону и сказал:

— Надо строить!

Потом в другую сторону:

— Выход только один — строить. Всеми силами строить, строить!

При каждом слове сильно взмахивал рукой, точно долбил непокорную каменную породу. Затем подошел к сцене: