Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода

Улица была пуста. Степан Прокофьевич пробежал взглядом по освещенным домам. У Домны Борисовны темно. Где искать ее? В конской родилке яркий свет, но это не значит, что Домна Борисовна там: в родилке все ночи напролет свет. Спрашивать по квартирам — прежде чем найдешь, переполошишь весь поселок. Он решил начать с постройки. Там горели костры, урчали и гудели машины, передвигался свет фар, выхватывая из ночной безликой тьмы то холм, то курган.

Домна Борисовна переходила от огонька к огоньку: на постройку, где сверхурочно работала большая молодежная бригада; в конюшни, где были слабые после родов кобылицы и ожидались новые жеребята; несколько раз проведывала и утешала мать Иртэн Хызырку.

— Ничего, ничего. Переживем, — говорила она, кому пожимая ободряюще руку, кого похлопывая по плечу. — Чего приуныли? Не надо. Все будет в порядке.

Все заметили, что она стала бледней и словно меньше — вдруг ссохлась, но тверже, спокойней, решительней, чем всегда: никакие заботы, тревоги, удары, казалось, не способны поколебать ее.

Но никто не догадывался, что сама Домна Борисовна, может быть, никогда так не нуждалась, как именно в эти часы, чтобы и ей ободряюще пожали руку, прикоснулись к плечу.

Перед глазами у нее неотступно стояла картина, какую она застала у Лутониных. Нина Григорьевна собирается не за ребятишками. Нет. Неужели уедет и Степан Прокофьевич? Неужели она так непростительно ошиблась в нем?

Она то гнала от себя эти предположения, то, наоборот, допускала, что они уже совершились, что она теперь — главная ответчица за весь завод.

Вслед за ней, от огонька к огоньку, бродил Степан Прокофьевич. Везде говорили, что Домна Борисовна была тут, а куда ушла — не знали. Так и не нашел ее.

«Уеду, уеду. Он останется, одна уеду! — твердила сама себе Нина Григорьевна, разбрасывая вещи на две груды, в одну — свои, в другую — мужевы. — Идет пятый десяток, скоро умирать, а мы все цыганим. Да хуже цыган. Те хоть вместе, семьей ездят. А мы вразброд, вразброс. У него вечные командировки, переводы. За жизнь-то раз двадцать переводился. Только и делаешь, что собираешься и разбираешься. Семейным кружком и не живали почти. Ребят неизвестно для чего родили, все время держим у бабушки. Уеду к ребятам. Пусть к нам прибивается. Работать и там можно, и там есть совхозы, хватит на него».

— Нина Григорьевна, извините, что вхожу без стука, — вдруг раздался голос Софьи Александровны, секретаря дирекции, — стучать не во что: сенная дверь почему-то нараспашку.

Уходя из дома, Лутонин в сердцах на жену так хлопнул наружной дверью, что она отскочила, а Нина Григорьевна, занятая сборами в комнатах, не могла обнаружить этого.

— Степана Прокофьевича требуют к телефону из газеты, спрашивают опять посевную сводку. Измучили… хоть вешайся. — Софья Александровна страдальчески заломила руки.

— Он больше не директор, а землекоп. Ищите Орешкова.

— Ошибаетесь. Пока завод не сдан и акт сдачи не подписан — директором будет Степан Прокофьевич, — сказала, как припечатала, Софья Александровна. — Это займет недельку-две. Напрасно укладываетесь.

— Мне лучше знать.

— Да я не спорю. Я жалеючи вас. Придется спать на чемоданчиках.

Софья Александровна пошла искать Лутонина, а по пути рассказывала всем, что Нина Григорьевна начала подозрительно спешно укладываться. Это встревожило бухгалтера. Он собрал все бумаги, какие требовалось подписать Лутонину, и пошел к нему на квартиру. Степана Прокофьевича все еще не было дома. Тогда бухгалтер попросил Нину Григорьевну освободить ему стул.

— Сяду ждать.

— Неужели так спешно? — подивилась она. — Уже полночь, до утра осталось всего восемь часов…

— Вы себя спросите, почему так спешно собираетесь, — проворчал бухгалтер. — Когда уедете, мне поздно будет. А дело тут… — он хлопнул рукой по бумагам, — судом пахнет.

— Даже судом, — недоверчиво, с оттенком насмешки сказала Нина Григорьевна.

— Определенно. Деньги-то незаконно расходуем, не по плану. Улепетнет ваш муженек, мне одному придется отвечать. А расходы он затеял.

Бухгалтер откинулся на спинку стула, прикрыл ладошкой глаза от света, приготовился ждать, как говорится, до второго пришествия.

Степан Прокофьевич вернулся перед рассветом. Бухгалтер громко храпел во сне. Нина Григорьевна задумчиво и бездельно сидела над полусобранными чемоданами и узлами.

— К тебе, — сказала она, кивнув на бухгалтера. — Ворвался, уселся и никак не уходит.

— Совершенно точно. И не уйду, — отозвался разбуженный бухгалтер, подавая Лутонину бумаги. — Подпишите!

— Да что вы так?! — озадаченно забормотал Лутонин.

— А что вы так?! — бухгалтер выразительно покивал на вороха домашнего скарба. — Дайте человеку спать спокойно, подпишите!

Степан Прокофьевич подписал бумаги и, когда бухгалтер ушел, сказал жене:

— Видишь, какой ты устроила переполох.

— Я делаю свое дело — собираюсь.

— Мое не собирай. Я никуда не поеду. Дело совсем не так просто, как думаешь ты. Кому-то не угодны, кто-то нам не по вкусу, и ну помчались в другое место, белый свет не сошелся клином на Хакассии. Нет, не так. Меня послала Москва, обком, и без приказа оттуда я не могу оставить завод, как солдат свой пост. Оставлю — будет дезертирство, измена. Ну, ты как хочешь, а я иду спать. Вот Домне Борисовне устроила ты горькую ноченьку.

Он лег спать. А жена все ходила от окна к окну, выглядывая, не вспыхнет ли у Домны Борисовны — либо в квартире, либо в конторе — огонек. За это время месяц проплыл полнеба, затем погас и начало всходить солнце.

Истомленный всеми неприятностями кануна, Степан Прокофьевич проспал побудку. Разбудила его Нина Григорьевна.

— К тебе пришли, Хихибалка.

Ждать добра от этого посетителя было трудно. Хихибалка буквально болел страстью выискивать и создавать смешное. И внешность у него была олицетворением язвительного смеха. Маленький, дробненький, на тонких ножках, а голова великана. Его густых, по-бараньи курчавых, седоватых волос хватило бы украсить нескольких женщин. Этой овчиной он управлял, как шапкой, — то залихватски сдвинет на затылок, то свирепо нахлобучит на лоб, не мог только одного — снять. Широкое, угловатое, большеносое, совсем безбородое лицо иссечено множеством подвижных морщин. Он мог придавать ему самые диковинные выражения. Даже одежда висела на нем как-то насмешливо, занозисто, врастопырку.

Когда Степан Прокофьевич вышел к нему, Хихибалка, кажется, впервые смутился, вечно насмешливое, вызывающее лицо стало робким, и заговорил он каким-то особенным, бережливым тоном:

— Вчера вы как — всерьез или шуткой?

— Что такое? Вчера много всего было.

— Да уж было, — и сочувственно вздохнул. — Я насчет землекопа.