Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода

— Я добиваюсь не оправдания, а работы, которой могла бы отдать все силы. Напрасно думаете, что для меня нет подходящего места. Сколько угодно.

— Например?

— Конюхом в элитное отделение. Работа под боком, верхом скакать не надо.

— Если вам не жалко бросать школу, забывать университет…

— Разве обязательно бросать, забывать?

— Не обязательно. Зависит от вас. Но… семья, школа, жеребята, университет, навоз, ночные дежурства по конюшне, — трудно будет все это помирить, соединить.

— Попробую.

На следующий день Павел Мироныч повел Домну Борисовну в конюшни знакомиться с работой. Конюхи требовались разные: к жеребцам, к маткам, к молодняку. Дошли до жеребят-отъемышей. Малыши в тревожном недоумении кружились по стойлу, тыкались из угла в угол, друг в друга: не тут ли затерялась мать? И, не находя, настойчиво, слезно ржали.

«Совсем как дети», — подумала Домна Борисовна, вспоминая то время, когда отнимала от груди своих ребятишек. Потом вошла в стойло. Жеребята были конюшенные, ручные и доверчиво окружили ее; одни поталкивали головой — просили ласки, другие обнюхивали, иные ловили руки и, поймав, начинали сосать.

— Глупенькие вы, пре-глу-пень-кие, — говорила Домна Борисовна, лаская то одного, то другого. — Думаете: я мамка. Нет, миленькие. Мамок больше не увидите. Придется жить с нянькой. Павел Мироныч, прошу дать инструкции, как мне быть с этими прокуратами. Я становлюсь к ним.

Некоторое время Домна Борисовна поработала вместе с опытным конюхом, а затем начала самостоятельно. Напрасно беспокоился Орешков, что она не сумеет примирить и соблюсти все интересы. Дети Домны Борисовны, и свои и школьники, нашли новое увлекательное занятие — шефство над жеребятами. От этого и уроки зоологии стали интересней и жеребятам было только полезно, что их нянька кончила университет, знает зоологию и приходит к ним с компанией веселых помощников. Скоро конюшня отъемышей стала образцовой.

И только одно терзало Домну Борисовну — ходить на работу мимо парка, каждый день видеть, как гибнет он, и не иметь сил помешать этому. Сначала ограда, затем пошли деревья. Если ограда не давалась, трещала и ныла, то деревья гибли покорно, бесшумно: довольно одного взмаха топором, чтобы снести пятилетнее деревцо. И потому охранять их было еще трудней.

Перед отъездом Доможаков предупредил Домну Борисовну и Степана Прокофьевича, чтобы не отлучались пока из Главного стана, и через день уже звонил, что их вызывает секретарь обкома. Время было назначено без учета способностей коннозаводского «газика», у которого частенько сдавали перетруженные колеса, пошаливал мотор, и они едва успели к назначенному сроку.

Степан Прокофьевич и Домна Борисовна удивились, как много вызвано народу: Чебодаев, Рубцевич, Застреха, Дробин, ответственные работники обкома, облисполкома, «Водстроя» и еще какие-то незнакомые.

Кабинет был просторный, вроде зала. На стене перед входом висел портрет Ленина. На одной из боковых стен — большая карта Советского Союза, на другой — карта Хакасской автономной области. В кабинете два стола: письменный из светлого дуба и для совещаний под зеленым сукном. В правом углу от письменного стола — шкаф с книгами, в левом — другой с образцами хакасских руд, каменных углей, разноцветных мраморов и гранитов.

Секретарь обкома — коротко остриженный, смуглый человек лет сорока, в коричневом костюме с неяркой сероватой полосочкой — сидел за письменным столом, отвечая кивком головы на приветствия входивших и одновременно слушая Доможакова, который стоял рядом с ним и что-то говорил по-хакасски.

Входившие усаживались за зеленый стол. Домна Борисовна и Степан Прокофьевич хотели сесть поскромней, но Доможаков показал им взглядом на самые первые стулья. С противоположной стороны сидели Рубцевич, Застреха и незнакомая женщина, уже приготовившая бумагу для записи, должно быть стенографистка.

Когда все расселись, секретарь обкома перешел к столу для совещаний, посмотрел на Лутонина и спросил:

— Директор конного завода? — Затем спросил Домну Борисовну: — Парторг? — И, помолчав: — Кто из вас главный мечтатель?

— Кому сносить голову? — добавил, рассмеявшись, Рубцевич.

Секретарь обкома быстро, хмуро глянул на него, снова повернулся к Лутонину и сказал:

— Докладывайте, как у вас с посевной?

С цифрами и всякими другими обоснованиями Степан Прокофьевич начал излагать историю перехода конного завода на искусственное орошение. Секретарь обкома внимательно слушал, делая пометки в блокноте.

Один из присутствующих усмотрел в рассказе Лутонина отклонение от вопроса и написал ему записку: «Ближе к делу. Ваша сказка и рядом с посевной не лежала, сказывайте ее „Водстрою“».

Степан Прокофьевич отодвинул записку Доможакову; этот — дальше, секретарю, а тот, прочитав, разорвал и кивнул Лутонину, вопросительно взглянувшему на него: продолжайте!

После Степана Прокофьевича слово получила Домна Борисовна. Она сказала, что переворот на конном заводе делается с ведома, одобрения и с участием парторганизации, и она готова отвечать наравне с Лутониным.

— Расскажите, за что уволили его, — секретарь обкома кивнул Рубцевичу.

— Нарушил посевной и финансовый планы, стравил сенокосы, — к этим прямым преступлениям Рубцевич добавил косвенные: уволенный Лутонин поступил на завод землекопом, и потому, несмотря на категорический запрет, на заводе вместо сева продолжают незаконную стройку.

— Все ваши другие заводы уже посеяли? — спросил секретарь.

— Не все.

— И ничего не построили и не посеяли? А что, если уволенный товарищ, ныне землекоп, и построит, и посеет, и даже раньше чем некоторые другие?

— Так и будет, — сказал Дробин.

Секретарь обкома приподнял руку:

— Не спешите, товарищ Дробин, — и снова обратился к Рубцевичу: — Когда увольняли его, не подумали об этом?

— И сейчас не думаю.

— Он уверяет, что через три дня пустит воду, а через неделю посеет. Тогда придется вам становиться перед ним на коленочки и упрашивать: «Вернитесь!» — И секретарь беззвучно посмеялся.

За зеленым столом пропорхнуло оживление.

Следующим говорил Анатолий Семенович Дробин.

— Для начала я напомню некоторые всем известные вещи. Добрую половину года Хакассию донимают ветры — суховеи, пыльные бури и вихри, нередко ураганной силы. — Старик огляделся, ища свою палку, но вспомнил, что оставил ее в приемной, и продолжал, пристукивая вместо палки кулаком в стол: — На черных крыльях этих ветров к нам мчится пустыня. Каждый порыв ветра, завиток вихря хватает и безвозвратно уносит с наших полей самое ценное, самую суть, жизнь их — плодородный мелкозем… Теперь я сообщу вам нечто новое, последние достижения нашей станции, — и Анатолий Семенович заговорил медленнее, кидая на слушателей предупреждающие взгляды: будьте внимательны. — Ветры, иссушающие и выдувающие почву, — далеко не весь арсенал, с каким наступает на нас пустыня, и не самое страшное из ее оружия. Это можно приравнять к налетам авиации. Многие участки, к нашему счастью, защищены от таких налетов холмистым рельефом Хакассии. Самое же страшное и повсеместное нашествие — опустынивание — идет не извне, а совершается внутри почвы, наносит не поверхностные увечья, а разрушает весь почвенный организм. Почва, как все на земле, находится в постоянном изменении. В Хакассии процесс почвообразования связан с вечной мерзлотой. При наличии этой мерзлоты почва была гораздо богаче влагой, каждый год вырастал пышный ковер луговой растительности, физические и химические перемены в почве шли по пути накопления чернозема. При опускании, а затем при полном исчезновении вечной мерзлоты влага резко уменьшилась, луговую растительность вытеснила степная, а эту вытесняет пустынностепная, образование чернозема прекратилось. В конце этого пути, если не изменить его, лежит пустыня.