Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода

К вечеру съехались гости. Тойза подала ужин. Сели к столу. Урсанах обвел взглядом веселое молодое застолье и сказал:

— Как же, дочка, будем считать это? Свадьбой?

— Подожди, отец! — Она извинилась перед гостями и ушла в свою комнатку. Когда вернулась к столу, все, кроме Конгарова, поднялись в изумлении: волосы девушки были заплетены в тринадцать кос.

— Ан-ны-чах! Косы… косы… — Тойза чуть не упала от такой удивительной неожиданности. — Ты?.. Ты?.. — и не договорила.

— Да, мамушка, я.

— А кто же будет моим зятем?

— Рано, мамушка, думать об этом, рано.

— Любовь скажет, — добавил Конгаров.

Начались песни, танцы, смех. Было веселей, чем на свадьбе.

Глядя на это веселье, Тойза думала: «Аннычах не выходила замуж. Аннычах — девушка, вольная невеста. Так оно, пожалуй, лучше. Из девушки стать замужней легко, а из жены девушкой не станешь. Наверно, одна моя Аннычах ухитрилась на это».

И Тойза пересела поближе к молодым, тоже радоваться.

Ночью гости разъехались, утром надо было на работу. Из всех остался один Конгаров, чтобы закончить поиски древностей, начатые в прошлом году. Ему отвели ту же, знакомую, комнатку.

Аннычах спала долго, крепко, без всяких сновидений, без тревоги, не проспать бы. Встав, надела полотняное, вышитое синими ирисами платье — теперь самое любимое, подумала, как устроить волосы, и завернула узлом. Косы — тринадцать ли, две ли — уже не имели никакого значения; они сделали свое, и незачем тратить на них время. Она проехала от Хакассии до моря, и везде женщины, девушки, даже старухи слишком много занимаются своими волосами. Жалко видеть эти измученные всякими завивками волосы. Она свои будет носить только попросту.

Позавтракали, но продолжали сидеть за столом. Аннычах рассказывала о своей поездке. Сначала она прошла курсы при Каменно-степной опытной станции около города Воронежа, потом сделала большую экскурсию на юг в колхозы и совхозы, где были полезащитные леса. Добралась почти до моря, но видела его только на горизонте — оно такое же, как ясное летнее небо. Побывала в той заповедной роще, где Петр Первый брал дубы для постройки кораблей. Изучала леса, посаженные знаменитым преобразователем степей Докучаевым. Несколько дней провела в Москве.

Ее долго расспрашивали обо всем. Аннычах было радостно: вот и она может рассказать интересное.

На другой день она поехала в Главный стан. Под седлом был Игренька. На этот раз они поладили без войны. После того как исчез Урсанах, а корм и питье стала приносить Аннычах, Игренька решил, что и возить надо ее же.

Немного отъехав, девушка вдруг вернулась и спросила у матери:

— А где Эпчелей?

— Здесь. Табунит. Совсем ущельником стал.

— Где табунит?

— За Каменной гривой. — Старуха пытливо глянула на дочь: зачем этот разговор?

Девушка уехала в заботе: «Эпчелей здесь. Рано ли, поздно ли, но будет встреча. Что скажет он? Что сказать ему?»

Степан Прокофьевич, Иртэн и Аннычах стояли в конце защитной полосы на берегу магистрального канала. Они только что закончили осмотр лесного хозяйства и остановились бросить на него последний взгляд.

— Вот, Анна Урсанаховна, вот… — говорил Степан Прокофьевич, кивая в глубину длинного зеленого коридора со стенами из молодых тополей и сибирских яблонь. — Я правильно называю вас, Анна Урсанаховна?

Аннычах кивнула головой. В Хакассии многие из молодежи носят либо чисто русские имена, либо несколько переиначенные; Аннычах — русское имя Анна с хакасским окончанием.

— Вот и все наше лесоводство! — договорил Степан Прокофьевич.

Сто пятьдесят тысяч двухлетних и трехлетних деревьев в защитных полосах и три гектара питомника. Тополя-трехлетки были уже выше человека, но еще с редкими кронами.

— Говорок у них еще птичий, щебечут, а не шумят, — заметила Аннычах и пояснила: — Листьев мало. А взрослые хором шумят — у них ведь тысячи листьев касаются друг друга.

— Хорошо идут, — похвалила тополя Иртэн. — Скоро и тут зашумят хором.

— Тут — невелика радость: при воде и посох зазеленеть может. Вот там бы… — и Степан Прокофьевич ударил Кондора ногой.

Все выехали из лесной полосы в степь.

— Вот там пусть зашумят, — продолжал он, выбрасывая руки вперед и в стороны, как на гимнастике. — На холмах. На песках. По оврагам.

Степан Прокофьевич помолчал — за это время его озабоченное лицо стало мечтательным, — потом рассказал, как однажды он ездил на станцию Сон, где начинается тайга. И что интересно: начинается она не сразу, кругом еще степь, и вдруг лиственница, да такая, что посмотришь на вершину — и с головы валится шапка.

— Анна Урсанаховна, насадите, укорените побольше таких лиственниц. На пятьсот — шестьсот лет будет для наших полей несокрушимая защита, «китайская стена». Тогда вам при жизни поставим памятник.

Аннычах уже несколько дней кружилась по берегам рек, озер, ручьев, около холмов, по оврагам. Даже преданный конь, готовый выполнять все прихоти своей хозяйки, забеспокоился от этого кружения.

Но у девушки была очень важная цель: взять на учет все дикорастущие деревья и кустарники на землях конного завода, особо отметить те из них, какие обещают обсемениться в этом году. Конец мая. С тополей, осин, ив скоро полетит белый пух. Раньше она не придавала этому никакого значения, а теперь многое видит по-новому: если полетел пух, значит, у осин, тополей, ив созрели и трескаются семенные коробочки, вместе с пухом полетел куда-то по прихоти ветра семенной урожай. Нежный, легкий пух — это гибель многих, многих жизней. В июле надо быть настороже с березами. Все эти деревья не умеют хранить свои семена.

Вот Аннычах заметила первые треснувшие коробочки. В тот же день рабочие с лестницами, веревками, пологами, мешками выехали на сбор семян. Под деревьями расстелили пологи. Коробочки с нижних ветвей обрывали руками, срезали секаторами, к высоким взбирались по лестницам.

Семена прямо с деревьев сдавали в питомник. Там их не сильно перетирали руками, чтобы освободить из коробочек, и затем рассевали по бороздкам на политую, хорошо взрыхленную пашню. Следом по посеву прошелся каток. Семена немножко присыпало, прижало к земле. Чтобы всходы не обожгло, когда они выйдут из прохладной земли на горячее солнце, делянку прикрыли соломой.

В питомник пришла Нина Григорьевна и попросила Аннычах показать ей посев деревьев семенами. До приезда в Хакассию она всегда жила среди лесов, и лес стал для нее необходимым спутником жизни. Любила она его без выбора: дубовые, липовые и березовые рощи с мягкой, густой травой под деревьями; сосновые боры, где не растет никакая трава и земля покрыта мертвой хвоей; густые и сумрачные, обомшелые урманы; заросли орешника, ольшаника, ивняка; любила и в блеске солнца, и в сумраке ночи, и в тишь, и в бурю, и летом — в звоне кукушек, в трелях соловья, криках филина, и зимой — молчальника. Любила, но никогда не подумала, что у леса, как у всего живого, тоже есть беспомощный колыбельный возраст, — прежде чем явиться перед людьми во всей величавой, доброй красоте и силе, он долго борется за жизнь и много страдает.