Анатолий Знаменский - Иван-чай. Год первого спутника

— Так что же? Как с гаражами?

— Справимся в случае чего вдвоем.

— Значит, подписывать?

Стокопытов взял толстый карандаш — он так и назывался «деловой» — и размашисто нарисовал привычную утку с кудрявым хвостом.

— Вот, бери! — с тихим восторгом сказал он. — Действуй!

И, еще раз оценив свою подпись и Павла, отходившего к двери, добавил:

— Говорил я: будет из тебя кадр что надо. Академик! Созывай людей, поговорим, посоветуемся с народом!

Незадолго до вечернего звонка Павла позвал к себе Пыжов.

В этот вечер школьные уроки тянулись мучительно. Павел плохо соображал за партой и едва дождался последнего звонка. Из головы не выходил весь этот сумбурный день, шумное собрание и неожиданный, совершенно непонятный поворот Пыжова, что называется, на сто восемьдесят градусов.

Павел был переполнен этими впечатлениями, а Лена прямо из класса взяла под руку, прижалась мягким плечом, без нужды начала вдруг задирать Костю Меченого, чтобы отстал. Спускались по лестнице, Костя шел на две ступеньки сзади и тихо посмеивался.

В вестибюле, у вешалки, стоял Сашка Прокофьев, держал наготове ее пальтишко.

— Ты чего? — вызывающе спросила Лена.

Сашка подал ей пальто, как заправский гардеробщик, и было у него такое хмурое лицо, хоть чаевые давай.

— Так, — сказал Сашка. — Жду вот…

— А Элька где? — насмешливо спросила Лена.

— Ну, дома… в общежитии.

— Ну и шел бы к ней, девчонка там страдает, а ты…

Лена откровенно издевалась, и Павлу стало не по себе. Он поплотнее надвинул ушанку и двинулся к двери. Но Лена вцепилась снова в рукав, побежала следом. На крыльце только обернулась еще.

— Иди, иди, Саша, в общежитие! Меня никто не обидит.

Павел в душе чертыхнулся. Эта горластая толстушка с задиристыми глазами становилась около него робкой и ласковой, настойчиво искала дружбы. Он уставал от ее пристрастных, даже назойливых взглядов. Не первый уж раз по пути из школы искала случая уединиться, требовала внимания. К чему?

И Сашка… Еще новое дело: ревновать без всяких поводов со стороны предполагаемого счастливца.

Сашка, наверное, побрел бы за ними, но его задержал на крыльце Меченый. Донесся его хриплый хохоток.

— Курить есть? Да ты погоди, погоди. Не видишь, что ли, нам в другую сторону и вообще не светит?

Остались. Вот черт!

Сухо похрустывал снежок под валенками, над головой катилась огромная праздничная луна, вокруг нее зыбился фосфорический круг — к близким морозам.

— Погуляем? — робко шепнула Лена, опустив голову. Веселость ее сразу пропала, в голосе была не то что просьба, а мольба.

Павел промолчал, глядя под ноги.

Мимо пронеслась грузовая машина, блуждая фарами по снежной обочине. Замелькали тоненькие березки, мерзнущие вдоль тротуаров.

— Ты устал, да? — вдруг заботливо, как-то по-матерински спросила Лена.

Он не ожидал этого вопроса — в нем не было ни прежней игривой задиристости, ни робкого смущения. Простая домашняя забота: «Ты устал, да?»

— Сказать по правде, черепок пухнет, — доверчиво признался Павел, поправляя ушанку и крепче взял Лену под руку. — Знаешь, какой день сумасшедший! И потом… Я окончательно перестал понимать людей. Ну, не всех, конечно, а вот своего начальника Пыжова не могу постигнуть.

Да, его вовсе не удивит, что на собрании Эрзя Ворожейкин будет задавать каверзные вопросы, а Ткач и Тараник прямо пойдут в наступление («Уравниловку вводят! Давят рабочую инициативу!»). Можно было так же заранее предположить, что за Павла вступится старик Полозков, убедит всех, в том числе и Эрзю, голосовать за групповую сдельщину, а Мурашко и Муравейко под конец заорут «ура» — им понравилось, что звенья можно комплектовать полюбовно, по взаимному согласию и тракторы за ними закрепят определенные — Кузьма Кузьмич не сможет совать парней под каждую аварийную машину.

Но Пыжов! Откуда он узнал обо всем?

В конце дня Пыжов пригласил Павла и очень вежливо попросил таблицы и новый приказ. Быстро просмотрев бумаги, он благодушно откинулся в кресле и с неподдельной откровенностью подмигнул Павлу:

«А я, между прочим, думал, что у вас на это уйдет гораздо больше времени. Рад, что ошибся! Вы наилучшим образом воспользовались моими советами».

Павел опешил. У него начали краснеть уши.

«Я только удивлен, почему вы не показали мне черновых расчетов, не дали приказ на визу. Отношу к вашей горячности и малому опыту. В другой раз прошу такие важные документы оформлять соответствующим порядком».

Вот тебе и Пыжов! А Павел уж посчитал его кабинетным консерватором! Впрочем, он и теперь плохо понимал его. Пыжов напоминал чем-то румяный и самодовольный колобок, тот самый, что от бабушки ушел и от дедушки ушел, а по нынешним временам и Лису Патрикеевну обойдет. Он прекрасно разбирался в тонкостях своих не очень простых, а иной раз и не вполне ясных обязанностей, так что Павел Терновой в любом случае мог выглядеть перед ним не более, как ребенком, в лучшем случае — способным учеником.

Пыжов, значит, давал ему нужные установки, он одобряет.

А может, он попросту разыгрывает Павла?

Нет, не похоже. Вот он прикоснулся пухлыми, нерабочими пальцами к безукоризненно-прямому проборчику на круглом черепе, словно желал лишний раз убедиться: на месте ли пробор, не слизала ли случайная забота остатков шевелюры, и с удовольствием перелистал бумаги заново.

«На будущее имейте в виду, что такие вещи в одиночку не делаются, Павел Петрович, — миролюбиво заметил он. — Я бы считал даже, что материалы следует завизировать в тресте. Но поскольку это опыт, временно проведем его на свой страх и риск. Директора я уже поставил в известность, партийная организация в курсе».

«Когда же он успел предупредить, если я только закончил проект приказа?» — запутался Павел. Но и это было еще не все: Пыжов тут же легонько пожурил его за… уклонение от технического обоснования прежних норм.

«Опыт опытом, а план обоснования вы, пожалуйста, не запускайте!» — мягко напомнил Пыжов.

Значит, Пыжов покуда не верил в опыт? Или у него были какие-то другие соображения? Но какие?

— Черепок пухнет, — повторил Павел, глядя на полное, бледноватое под луной лицо Лены. — Ты вообще-то представляешь, что такое тех-нн-ческое нормирование?

— Знаю, — грустно кивнула Лена, не поднимая глаз. — Знаю. Просто — нелегкая работа, только и всего. — И вдруг высвободила руку, подняла к нему темные от гнева глаза: — А ты знаешь, что такое… одиночество? — Голос ее оборвался на вдохе, сбился на шепот. — Одиночество! С войны, с блокады, с детских домов? С тоски по неизвестной маме?

Лена заплакала молча, беззвучно; он увидел только на бледных щеках темные ползущие капельки и дрожащие полуоткрытые губы.