Павел Халов - Иду над океаном

Но он и сам не знал, какой извилистый путь прошло полученное ими разрешение. И даже не те соображения, которые приводил замполит, а совсем иные, особой важности, ускорили решение вопроса.

Сложность и необычность перегона заключалась в том, что люди шли на новых машинах. Новых не только для них самих, для пилотов и для техников, машины еще сами по себе были новыми: недавно с завода, и не было за их крыльями миллионов километров и тысяч часов налета, когда уже не может не вылезти таившаяся до поры до времени конструктивная недоработка.

Волков, принимая это решение, руководствовался не только соображениями необходимости, он знал, что из такого перелета летчики придут зрелыми мастерами, и в случае нужды Курашеву, теперь уже Курашеву, будет на кого рассчитывать. Когда ему доложили, кто прошел переучивание, он вспомнил одного из них, вспомнил не лицо, а общий облик офицера, которого сам же вез туда на Ан-8. Капитан попросился тогда в машину, уже заранее положив туда чемодан. Он был чуть ниже Волкова ростом, но стоял крепко и спокойно, и у него были смелые и удивительно спокойные глаза. Он заранее был уверен, что ему не откажут — не смогут отказать. Он не просил даже — информировал начальника, что летит вместе с ним. И это запомнилось Волкову.

Ничего этого не знали ни замполит, ни ребята. Они все были уверены, что иначе не произойдет. И приняли известие спокойно, даже с некоторым, хотя и внешним, равнодушием.

И все же тревога, что в последний момент могут отменить вылет, не оставляла их до самого старта — ни во время проработки маршрута, ни во время оформления и инструктажа. Даже в автобусе, который вез их к самолетам, уже одетых и собравшихся, они еще не были окончательно уверены — сколько раз бывало такое в их армейской жизни.

О том, что четыре новых истребителя пройдут по трассе, знало уже большое количество людей, отвечало за них.

В последний раз промелькнула внизу и косо ушла в сторону асфальтированная дорога, простреливавшая лес от аэродрома до города. Потом на развороте уже привычно возник и закатился город, который теперь не казался им непостижимым. Он уже не имел власти над ними.

И вдруг Барышеву показалось, что между ним и Светланой расстояние не возрастает, а сокращается. Что в конце пути, у края бетонного поля, стоит она в своем светящемся на солнце платьице, рукой заслонив от солнца глаза.

Странно спрессовывается время в полете. Мысль об этом часто приходила к Барышеву за время перегона машины. Отрезок пути — от аэродрома взлета до аэродрома посадки — ложился позади, словно отрезок жизни. И в усталости, которую испытывал Барышев всякий раз, когда после очередного приземления шел в гостиницу, ощущался этот кусок жизни.

Холодный сырой ветер тянул от океана. В нем гасли звуки и звезды, и аэродром казался погруженным на дно огромного водоема. Их было четверо, близких теперь друг другу людей. И они готовились к ночевке.

Ли-2, привезший сюда инженера, техников, замполита, уже прогревал двигатели. Было хорошо от сознания, что эти люди уйдут вперед и снова встретят их в пути.

Маленький «газик» местной медслужбы вез их по пустынному городку в гостиницу. Становилось уже темно. Незнакомый врач-капитан молчаливо сидел напротив, держа на острых коленях худые кисти рук, и время от времени поглядывал на летчиков. Нортов склонился к нему:

— А что, капитан, нет ли здесь осколков цивилизации? Хотя бы элементарной гражданской чайной?

— Вам утром рано лететь… — негромко отозвался врач.

— Ну, во-первых, перегрузок не будет, — сказал Нортов. — Во-вторых, мы — взрослые ребята, а в-третьих, — с нами майор Чаркесс.

Нортов чуть повел головой в сторону Чаркесса. Все они забыли, что на них одни летные комбинезоны. Нортов вспомнил об этом, перехватил взгляд капитана, устремленный на Барышева.

— Простите, — краснея, сказал Нортов, — просьба отменяется.

Когда они входили в единственный подъезд маленькой гостиницы, Чаркесс пробурчал:

— А вы, капитан, умеете краснеть…

— А вы, майор, — повторив его интонацию, отрезал Нортов, — острить…

Чаркесс хмыкнул.

Им отвели комнату — одну на четверых, в конце коридора. Напротив был туалет. Когда в комнате зажгли свет, Барышев увидел надпись на двери напротив и засмеялся. Нортов глянул на него, проследил за его взглядом, лицо его, и без того длинное, вытянулось. И вдруг все они засмеялись. Чаркесс охнул и сел на кровать, хохотал металлическим смехом. Они ржали так, что дрожали стекла в единственном окне.

У стола, выкладывая из черного портфеля свертки на стол, стоял голенастый капитан-врач. Последней он вынул бутылку коньяку. И уже в полной тишине невозмутимо произнес:

— Это нервное.

И снова грохнул смех.

Всю ночь над гостиницей летали самолеты, и серый сумрак за окном так и не сделался теменью. Садились тяжелые машины, взлетали, сотрясая землю и бетон, укрывавший ее, позвякивала ложечка, оставленная на стеклянном подносе. Барышев только усилием воли заставил себя заснуть.

В здешних подразделениях новых машин еще не видели так близко. И когда первая пара — Чаркесс и Барышев, уже одетые для полета, двинулись к самолетам, техники и пилоты, оказавшиеся тут, провожали их молча взглядами. А у Барышева мальчишеская зависть незнакомых пилотов вызвала непонятную грусть.

Взлет прошел уже почти буднично, будто на старом привычном «двадцать пятом». Пришла радость полета — спокойная, уверенная. Опять можно было видеть себя какой-то частью мозга, которая не занята и тем свободней, чем лучше водишь машину.

Потом Барышев поймал себя на том, что думает об отце. Он понял, что никогда не прекращалась в нем эта работа — осмысление прошлого.

Выводя машину свою на заданный эшелон, где небо уже становилось почти черным, неподвижным, представало той самой засасывающей и томительной бездной, рядом с которой тревожно жить, Барышев понял, что его отец на самом деле был не сильным, а скорее слабым и неуверенным в себе человеком. Да, он был слабым и честным. Барышев впервые думал об отце, как старший о младшем. И что-то давнее-давнее, горькое и родное тронуло его душу.

Именно в это мгновение служба наведения предложила первой паре истребителей изменить курс и эшелон. Они уходили с набором высоты, подъемная сила ударила в крыло, на мгновение перегрузка вдавила в кресло пилотов, потом машины выровнялись, и снова все стало на место. Бесконечная облачная планета внизу, черное небо с редкими интенсивно светящимися звездами там, куда устремлены острые носы истребителей. Это был последний поворот перед выходом к своему аэродрому…

…Она шла на хорошей скорости, черная транспортная машина, нарушившая государственную границу и шедшая теперь над внутренними водами СССР. Четыре ее турбины выбрасывали позади целое море раскаленных газов и взорванного воздуха. Барышев прошел так близко от нее, что мог сказать точно: за стеклами тупого носа пилотов не было. Самолет строго держался на курсе, словно бы не видел истребителя: по-прежнему он шел над грядой наших островов.