Павел Халов - Иду над океаном

Туман рассеивался. Уже видны были посадочные огни вдоль взлетно-посадочной полосы, была видна вблизи и сама полоса. И виден был темный силуэт непривычной чужой машины.

«Газик» уже стоял у крохотного палисадника, в котором, кроме оглушительно сочной травы да двух тонконогих березок, ничего не росло. Из «газика» неловко (оттого, что противоперегрузочный костюм и шлем мешали ему) выбирался летчик. Хотя экран шлема был поднят и видно было лицо, Поплавский не узнавал его. Но летчик шагнул раз-другой, и вдруг что-то знакомое проступило в его лице с глубоко посаженными глазами, с резкими морщинами от крыльев носа к углам рта. Это был капитан, которого Поплавский так и не успел тогда принять в строй.

И Барышев узнал низенького и плотного человека в синей тужурке, в фуражке, — только Поплавский носил ее так, по-курсантски. Он подосадовал на себя за то, что в воздухе не догадался по голосу, кто ведет его на посадку.

Он нерешительно поднес руку к гермошлему. Поплавский не сделал ответного военного приветствия, он только кивнул и не вынул рук из-за спины, где он держал их. Он сказал:

— Здравствуйте, капитан.

— Я должен был узнать вас по голосу, товарищ полковник. Если бы не вы…

Поплавский нетерпеливо дернул головой. И только тут Барышева осенило: тяжело ему, боевому истребителю, обретаться сейчас на гражданке — на этом забытом богом аэродроме. Ничего другого, кроме авиации, у Поплавского не было. И должно быть, ему зверски одиноко здесь. Такие люди трудно обретают себе новых друзей.

— Вы мой гость, капитан. Я хозяин этого поселка. Начальник аэропорта. Сам в управлении Аэрофлота сюда просился. Океан — рядом. Не могу без него.

Барышев сочувственно вздохнул, спросил:

— «Гостей» надолго задержите?

— Не думаю. Зачем?.. Прибудет начальство, необходимые формальности выполнят. И прощай!.. — Поплавский, пристально посмотрев на Барышева, добавил: — А знаешь, капитан, ты ведь этим ребятам жизнь спас. Если верно, что машину по курсу вел автопилот… Впереди были горы в облаках… Так что запиши на свой счет…

— Давай попрощаемся здесь, — сказал Артемьев, беря Волкова за локоть, — там будет много народу.

— Давай, — сказал Волков, высвобождая локоть и беря обеими руками его большую мягкую руку. У Волкова запершило в горле, он видел, что и выцветшие глаза Артемьева покраснели и губы его некрасиво подрагивают. Какое-то мгновение они молчали, каждый стараясь подавить в себе волнение.

— Счастливой тебе дороги, — сказал Артемьев, — и высокого полета. Знаешь, Волков, у меня такое ощущение, что мы с тобой больше уж не встретимся. Будто не ты уезжаешь, а я.

Зеркальце на крыле «Волги» подрагивало — двигатель работал, да и времени у них более не оставалось. Вся их жизнь прошла вместе. И вот уже не оставалось и десяти минут. И оказалось, что нельзя им так просто расстаться, взять вот сесть в машину — уже простившимися, уже чуть-чуть чужими. Но на самом деле все было так, как говорил Артемьев. В сущности, один Волков остается в армии, его работа — авиация. Артемьеву же в его шестьдесят почти лет предстоит новый путь, как Поплавскому. И от сознания этого Волков чувствовал себя сейчас виноватым, и ему было пронзительно жаль Артемьева. В глубине сознания промелькнула мысль, что таких людей, как Артемьев и Поплавский, армия должна беречь до их последнего часа, беречь и учиться у них.

И вдруг Артемьев сказал, отводя наконец глаза от лица Волкова:

— Ты не жалей меня. Не жалей меня, генерал. Я горжусь тем, что мы столько лет повоевали вместе. Выдержали войну, пережили все, что было после войны, и построили наконец авиацию не хуже, чем у других. Так я говорю?

— Так, Анатолий. Да что там… Столько было вместе…

— А твоего парня я возьму к себе, если он захочет.

— Он солдат. Как это — захочет.

— Нет, — Артемьев покачал головой. — Не тот случай. Хорошо, что ты Наталью берешь с собой. Только дай им возможность поговорить. Может быть, это очень серьезно у них.

— Ты считаешь, так будет лучше?

— Не знаю, — сказал Артемьев. — Этого никто не знает, даже они сами. Но я бы так поступил. Ты же сам любишь ясность во всем.

— Хорошо, — сказал Волков и громко позвал: — Владимир и Наталья! Вот что, солдат, — сказал Волков, когда Вовка вытянулся перед ним, а Наташа остановилась поодаль, тихая и бледная. — Вы взрослые люди. Я поеду с генералом. До отлета полтора часа (он почему-то сказал не до «старта», а до «отлета»). У вас вполне достаточно времени, наведите порядок в своих делах. Ты, Владимир, отвечаешь за опоздание. Все.

Волков выговорил это, внутренне усмехаясь, видя, как лицо мальчишки напряглось, почти сошлись над переносицей тонкие брови, как сверкнули и ушли вглубь черные его глаза. И понял, что немало труда стоило Володьке сдержаться, — даже сапогами переступил, и руки его, опущенные уставно, пошевелились. Волков почему-то не допускал мысли, что у Володьки и Натальи может быть что-нибудь серьезное. Блажь это — поблажат и пройдет, но он уступил Артемьеву. И разговаривал с обоими с легким сердцем, позволяя себе любоваться их молодостью и смущением. Только где-то в глубине души была догадка — не прав он и нехорошо все это выглядит, не по-отцовски.

Володька подчеркнуто четко повернулся перед ним через левое плечо. Так он никогда не делал. Волкову показалось, что в его глазах зло сверкнули слезы.

Оба генерала смотрели, как решительно, точно на плацу, с негнущейся спиной шагал Володька к машине, как плелась за ним вслед Наталья.

— Да-а… — протянул Артемьев. — Лихо мы с тобой распорядились. Ничего не скажешь.

— Черт его знает, — пожал Волков плечами. — Добра ведь им, сосункам, хочешь…

Время, отведенное Волкову для пребывания на этой земле, истекало, а у него еще масса дел не решена. И были это главные, больные какие-то дела. Ольги он уже не мог увидеть, она уехала в командировку. При воспоминании о ней ожило ее лицо таким, каким он видел его в свой последний визит к ней — добрым, светлым, мягким каким-то и неуловимо загадочным. Эта загадочность-то и смущала Волкова, и мучила его, и какая-то горечь оживала в нем при воспоминании. Что-то было в Ольге ироническое и чуть снисходительное, точно дочь жалела его и не хотела сказать чего-то очень важного.

А еще нужно было ему увидеть Марию. Может быть, единственное в жизни не мог он оценить и разложить по полочкам, как научился оценивать свои и чужие поступки, события и явления в армии, — это свои отношения с женой. Он чувствовал какую-то правоту за женой, но быть объективным ему не позволяла горечь. И себя он не мог поставить на ее место именно из-за этого. Не так-то много времени им осталось, — думал он. И не понимал, почему она сама об этом не думает, почему она так расточительна. В одном он был убежден: в семье все должно быть подчинено главному. Главное — это его работа, это новое его назначение. Он оставлял мысленно за ней право на поиск и на желание удачи, — все это он понимал, но не до такой же степени и не в этом возрасте. Но улететь и не зайти к ней в клинику, не увидеть ее в последние минуты здесь — значило признать, что в их жизни что-то произошло непоправимое и тревожное. А он не хотел этого. И он сказал Артемьеву: